Он почти улыбается - почти улыбается на это признание, что сейчас она совсем не хочет его убивать. А утром, тут же думает Айк, продолжая разглядывать потолок, утром, когда к ней вернутся ее силы, в том числе и благодаря тем нейростимуляторам, которыми он с ней поделился, ей по-прежнему будет хотеться сохранить ему жизнь?
Он подтягивает к себе винтовку, оглядывает - в полутемном подвале, тускло освещенном единственной свечой за стеклами фонаря, датчик пушки по-прежнему красный, разряжен. Должно быть, что-то сломалось - но что, Айк не знает. Будь у него инструменты, он мог бы, наверное, если не устранить, то хотя бы найти причину, но у него нет ничего, кроме этой бесполезной винтовки и пары капсул, на которых ему предстоит продержаться еще и следующий день.
Если ведьма, отоспавшись, не убьет его - одной ей куда проще, куда бы она не шла, если к ней вернутся силы.
Но затем она говорит еще кое-что - и Айк думает, что ослышался.
Травы, говорит она. Я найду травы в лесу, которые тебе помогут, помогут с ногой.
Она собирается врачевать его, лечить - лечить какими-то колдовскими травами, и это, наверное, в ней говорит обезболивающее, заставляя бредить, а может, сказывается весь этот день.
Завтра, думает Айк. Завтрашнее утро даст знать, каким будет завтрашний день - проснется ли он, пережив эту ночь, убьет ли его ведьма, или решит выходить.
Он знает, что медицина Виньеса отличается от имперской - нет, с легкими травмами справляются и целители, врачи и аптекари, но сложные травмы и серьезные болезни врачуют ведьмы - с помощью магии, с помощью особенных растений. Но, говорит сам себе Айк, будь у нее цель убить его, ей достаточно было просто оставить его умирать там, наверху. Или спрятаться от патруля одной, не возвращаться за ним.
И, наверное, поэтому он и увязался за нею, как приблудная дворняга, не прикончил ее сам, когда мог, и теперь в награду получает возможность выспаться не вполглаза, доверившись этой ведьме, именем которой пугают в Империи расшалившихся детей.
От тюков пахнет чем-то прогорклым, похожим на запах простоявшего всю зиму на полке ледника свиного жира, и Айк снова закрывает глаза и заставляет себя слушать ведьму, чтобы не думать о хлебе, поджаренном на этом жире, горячем куске хлеба, как следует пропитавшемся ароматом свиной шкварки...
Он, наверное, засыпает - потому что когда она задает вопрос, никак не связывает его с ее словами о жертвах.
- Ребенка, ведьма? - переспрашивает он севшим голосом, не желая признавать, что тянет время.
Горло мгновенно сковывает металлом, Айк задерживает дыхание, пытаясь совладать с тем, что душит его, темной волной поднимаясь откуда-то изнутри. Он знает имя этого - скорбь, вот как это зовется, скорбь, и эта скорбь неизбывна и бесконечна так же, как океан, окружающий Сааддат с севера и востока.
Скорбь по тому, что давно должно было отболеть - и Айк иной раз жалеет, что не может вырвать эту скорбь из себя, избавляясь от грызущей нутро боли, а иной раз нянчит ее, как родную, позволяя когтистым лапам рвать себя в клочья.
Только бой позволяет забыть - но сейчас, в этом подвале, ему остается только хватать сырой воздух мгновенно пересохшим ртом и сжимать в металлических пальцах винтовку.
Их сыну не было и шести- Лоррейн, слабая, тоненькая, будто тростинка, все еще не оправилась от родов. Великий Голод тянулся уже третью зиму, поселок голодал, истощенный рудник не мог вырабатывать и нормы. Разведчики с помощью горных инженеров предполагали, что дальше, за пустой породой, снова появится руда, но чтобы добраться до нее, требовалось пробить в скале новую шахту. Айк первым вызвался в новый, неизученный и потому вдвое опасный забой - вызвался управлять бурильной установкой, и договорился, чтобы половина его заработка шла через управляющего прямиком жене, чтобы она могла спокойно отовариваться в лавке поселка, не дожидаясь его возвращения.
Два месяца - всего два месяца, вот на сколько он спустился под землю, в недра горы, так глубоко, что приходилось спускаться поэтапно, привыкая к нарастающему давлению и шуму в ушах. Всего два месяца - но когда их смена явилась и он смог подняться наверх и увидеть солнечный свет, дом был пуст, как и многие дома в поселке, а кладбище увеличилось втрое. Лавочник уехал, сбежал в столицу, надеясь выжить поближе к главным хранилищам и рынкам, а местный рынок захирел сам собой - нечем было торговать. Его жалование по-прежнему копилось на бумаге, управляющий, отощавший и осунувшийся, пряча глаза выдал ему имперские кредиты, рассказал, что в поселок наведалась зимняя хворь.
Лоррейн не справилась - заболела и зачахла в неделю, а за ней на небеса отправился и ребенок. Две могилы в дальнем краю кладбища должны были стать Айку утешением - но не стали.
Он пытается вызвать в памяти лица жены и сына - но не может: все будто в тумане, время стирает черты, но боль тише не становится.
Сжимая зубы до ломоты в челюсти, Айк торопливо и механически мысленно просит Бога-Императора о покое для своей мертвой семьи, просит раз, другой, третий... пока заученная до пустоты фраза не начинает звучать в голове подобно праздничным набатам над главным храмом столицы.
- Нет, ведьма. Не знаю, отчего ты спрашиваешь, но ни за что я не отдал бы своего ребенка. Ни за победу, ни за все золото, ни за вечное блаженство на небесах. Но нет такой цены, которую я не заплатил бы, если бы на кону стояла жизнь моего сына.
Он отворачивается к стене, подтягивая под подголовный тюк винтовку, зажмуривается.
- Спи, ведьма. Завтра, быть может, нам обоим придет конец - незачем приближать его, тратя силы на разговор.
