Он ставит телефон на зарядку, идет в душ - шесть дней он провел на траулере на границе прибрежной зоны: шел тунец, и донные траулеры работали на всей протяженности Баззардс-Бэй. Один осенний месяц обеспечивал наибольшую прибыль, береговые заводы, где перерабатывался улов, работали круглосуточно, как и моряки: траулер заходил в порт, выгружал смену, принимал на борт следующую команду и отплывал на место лова.
Петр работает на этом траулере больше шести лет - столько же, сколько живет в Нью-Бедфорде.
По его меркам, это даже не срок - он рассчитывает провести здесь еще как минимум лет десять прежде чем люди начнут удивляться, что он практически не изменился. Впрочем, может и дольше - он мало с кем сошелся покороче, а отпущенная борода, кепка или капюшон не дают особо разглядеть его лицо, чтобы оценить возраст.
Петру нравится в Нью-Бедфорде - впрочем, ему нравилось и во Флоренции, и на Сардинии, и в Нью-Йорке, и даже в протестантской до мозга костей Великобритании. Последние лет сорок ему нравятся места, где он может заняться рыбной ловлей - может, это признак старости? Возвращение к истокам?
Мысль в чем-то привлекательная, но все же нелепая: он ничто иное, как орудие, а орудию нелепо рассуждать о прошлом или задаваться вопросами будущего.
Но он все равно рассуждает и задается, стоя под горячим душем, вымывая из волос и с тела густой запах свежей рыбы и зная, что все равно не избавится от него.
Впрочем, эти рассуждения - всего лишь тренировка для мозгов, вопросы, которые не требуют в действительности ответов, и когда Петр выходит из душа, обсушивая волосы полотенцем, он уже забывает об этом.
Телефон, брошенный на кровати, мигает сигналом непрочитанных сообщений. Петр садится на колючее шерстяное покрывало, темно-красное, похожее на запекшуюся кровь, растирает ноющее плечо - потянул, должно быть, неудачно схватившись за сеть,  - берется за телефон, рассеянно проглядывает входящие.
Знакомый номер - одно сообщение, два, еще два. Пропущенный звонок. Последнее сообщение - она приземлилась в Бостоне и садится на автобус, будет ждать его в церкви.
Есть только одна церковь, где Мария может назначить встречу - их переписку сложно назвать оживленной или слишком уж личной, кажется, она даже не знает его адреса, как, впрочем, и он не знает ее последнего адреса.
Знает, что она работала гидом в Ватикане последние года три или около того. Знает, что у нее все в порядке.
Она знает, что он вернулся к рыбной ловле - и знает, что в Нью-Бедфорде симпатичная католическая церковь: Петр присылал ей несколько фотографий.
Это его хобби - он фотографирует церкви, которые посещает. Так иные родители шлют фотографии своих детей, будучи искренне убежденными, что собеседникам это интересно.

Ну что же - это не первый раз, когда она сваливается, как снег на голову.
Повезло, что он вернулся из вахты - иначе ей пришлось бы искать место для ночлега самостоятельно.
Петр смотрит на руки - красные от горячей воды, покрытые мелкими воспаленными царапинами. Смотрит долго - может, минут пять, а может, и все десять, а затем медленно начинает одеваться.
До церкви с полчаса - ему нравится ходить пешком, в конце концов, прежде он часто ходил пешком, и расстояния были куда протяженнее, и ходьба, размеренная ходьба, пусть хмарь сменилась накрапывающим дождем, ему тоже нравится. Ему даже автомобиль не нужен - нет нужды выбираться в центр города, недалеко от дома есть супермаркет, покрывающий его запросы чуть более, чем полностью, церковь, от местоположения которой он и выбирал съемное жилье, и до порта тоже близко. Сейчас, когда он поближе сошелся с викарием, тот время от времени одалживает Петру свой старый форд, когда обстоятельства того требуют - но в собственном автотранспорте Петр, как бы смешно это не выглядело, не чувствует необходимости.

Он заходит в пустую церковь - девятый час уже миновал, до вечерни еще есть время, прихожан нет, как не видно и викария.
Петр опускает пальцы в чашу со святой водой на входе, стаскивая промокший капюшон - в Нью-Бедфорде осенью очень много воды, кажется, будто залив выливается на сушу в виде дождя, солоноватого и горько пахнущего морем.
Иисус с распятия над кафедрой смотрит на него понимающе - Петр кивает ему, как старому другу, проходит между рядами, тяжело шагая, и эхо его шагов отдается под высоким потолком, оседает на пустых скамьях.
Лишь одна занята - и Петр останавливается возле этой скамьи в проходе, ссутулившись, спрятав руки поглубже в карманы, разглядывает светлый шелковый шарф на темных волосах.
- На фотографиях выглядит лучше, - роняет - так камень выпадает из разомкнутых пальцев.
Он не спрашивает, зачем, какими судьбами она здесь.
Просто она здесь - проходят месяцы, иногда годы, однажды прошло несколько десятилетий, но затем она снова объявляется перед ним, или он находит ее полуслучайно. Двадцать веков - так закручивается пружина вокруг одной-единственной детали.
Петр знает - эта деталь не он.
Иисус по-прежнему смотрит понимающе - но сейчас Петру кажется, что еще и с насмешкой.
Вечно смотрит - вечно здесь, поблизости, даже когда на другом конце света. Они оба носят его с собой - в сердцах, в голове, где-то глубоко внутри - поэтому он всегда рядом, и этого не изменить.

Ее слова о Риме задевают его - по-настоящему задевают, то, что она говорит это: в Риме ничего больше нет.
Это ложь.
В Риме есть Ватикан - а в Ватикане есть Собор.
Великий Собор - самая старая, самая главная, самая крупная церковь, зримое воплощение католичества. Церемониальный центр, вмещающий пятнадцать тысяч человек, и площадь перед базиликой, вмещающая до шестидесяти тысяч - белокаменные четырехсотфутовые стены, уходящие прямо к небесам, обещающие отпущение грехов и спасение, над которыми трудились гениальные художники и скульпторы.
Собор Святого Петра - его собор, его главное детище, продолжение его самого, и Петр смотрит в лицо этой женщины, которая только что перечеркнула все, что он создал, и едва сдерживает резкий ответ, готовый сорваться с его языка.
Она говорит так от страха - страх заставляет ее говорить это, это и многое другое. Страх пригнал ее сюда, как песчаная буря гонит перед собой фенека - и все равно настигает, рано или поздно настигает, и сейчас в глазах Марии он видит это: осознание поражения.

- Майкл, - улыбается Петр, протягивая руку - они обмениваются крепким рукопожатием, Майкл накрывает его руку обеими руками и Петр чувствует это прикосновение.
Майкл уже в полном облачении - но до службы еще как минимум полчаса, и церковь по-прежнему пуста, только служка проскальзывает внутрь, отряхиваясь от дождя снаружи.
Мария выглядит усталой, измученной - темные глаза кажутся еще темнее, средиземноморский загар подчеркивает острые высокие скулы, худобу тщательно вылепленного лица. Чемодан стоит возле лавки, перегораживая проход. На алюминиевой ручке поблескивает влага.
Петр отрывает от нее взгляд, улыбается Майклу.
- Это моя сестра. Она приехала издалека, мы давно не виделись друг с другом.
Это не ложь - не ложь, говорит себе Петр.
Вкушавшие хлеб с Иисусом - как они называли друг друга?
Майкл улыбается ему в ответ, кивает Марии:
- Надеюсь, вы останетесь подольше - все прихожане будут рады с вами познакомиться. Здесь очень любят вашего брата. Оставайтесь на службу, после я или Саймон познакомим вас с нашей общиной.
Майкл хочет, чтобы всем было хорошо здесь - считает эту церковь своей, и Петр позволяет ему это невинное заблуждение: ему ли не знать, что всем необходимо хоть что-то свое.
Он приятный, открытый человек, этот викарий, и сейчас он чувствует себя лишним.
Хлопает Петра по плечу, кивает Марии:
- Буду рад видеть вас обоих здесь как можно чаще... Саймон, наши завтрашние планы в силе?
- Конечно, - говорит Петр, и Майкл уходит - ему с помощником предстоят последние приготовления к службе.
Петр делает шаг вперед, садится на скамью в предыдущем ряду, находит взглядом распятие, складывает на коленях руки.
От сырой шерстяной ткани капюшона пахнет морем - здесь везде пахнет морем, солью и рыбой.
- Он мертв? Ты потому оставила Рим? - спрашивает, не оборачиваясь.

Он вел ее под руку - не здесь, не в этой церкви, а за многие мили отсюда, через океан, в Италии.
Вел ее под руку, а у алтаря ее ждал другой человек - и тогда на лице Марии не было этого загнанного выражения.
Тогда она светилась от сознания собственной миссии - светилась любовью к ближнему, возможностью дать утешение умирающему, Христова невеста, добровольно отдающая свое тело другому во имя не похоти, но истинного смирения и истинной любви.
Иисус смотрит в ответ с той же насмешкой.
Петр опускает взгляд на обветренные ладони, покрытые мелкими заживающими царапинами, ярко-красными из-за вьевшейся в кожу соли.
- Ты мало писала о нем. Я не спрашивал.

Томазо - его имя Петр не произносил даже мысленно в течение восьми лет - жив. Жив и исцелен - и что это, если не чудо.
Чудо.
Ему ли не знать, ей ли не знать о том, что есть чудо.
Каким оно может быть.
Воскрешение, исцеление...
Петр вновь смотрит на руки, сжимая кулаки, разглядывая выступающие ободранные костяшки, угловатые, покрытые ссадинами.
Откидывается на спинку скамьи, жесткую, узкую - все здесь призвано напоминать о бренности, смертности плоти, и о том, что есть божеское, а есть человеческое. Все призвано усмирять плоть - даже сейчас, когда люди давно забыли о том, что есть истинные страдания, погрязли в комфорте и желании его, скамьи в церкви были, есть и остаются деревянно-жесткими.

Я не для этого была с ним, горячо отрицает Мария.
Я не вернусь к нему.
Петр уже слышал это - она говорила так же восемь лет назад, только в тот раз заглавная буква в "Нему" слышалась набатом.
Я не вернусь к Нему - а Петр слышал: я не вернусь к тебе.
И она не возвращалась - восемь лет.
Не самое долгое их расставание, но в этот раз она уходила к другому - и хотя Томазо врачи обещали не больше года в юдоли земной, год превратился в два, три, а потом и в восемь.
Восемь лет - что это для них, для них обоих, всего лишь песчинка, которую перетрут жернова двадцати веков, но Петр все равно дергает головой от этого обвинения, выдыхает хрипло и шумно.
- Нет... Не я. Не знаю. Может, он.
В милости своей - из любви к Марии.
Петр не спросил бы - ни за что не спросил, даже не думает спрашивать, но и Мария не спросила, раз все, что у нее есть, это вопросы и догадки.

Скрипит массивная дверь, церковь наполняется прихожанами, звуками голосов, шарканьем по каменным плитам пола, шуршанием одежды, когда люди рассаживаются.
Ремиссия, о которой не любят рассуждать врачи, не понимая ее природы, ничто иное, нежели чудо - и муж Марии получил это чудо, свое личное чудо, и будет жить, спасенный.
Петр пытается вызвать перед глазами изможденного мужчину, болезненно бледного, с капельницей, приставленной к инвалидному креслу - таким он видел Томазо. Пытается вызывать в себе любовь к нему - ибо разве не должен он любить всех?
Устало стаскивает с головы капюшон, трет сзади шею, натертую слишком жестким воротником рабочей робы.
- Вечерня закончится поздно. Если ты устала, можно уйти.
Им простится.
Петру нет нужды вставать на колени посреди церкви - церковью для него служит весь мир. Берег моря, пустыня, поле брани или разоренный город.
Узкая комната, обеденная зала, темная улица.
Его молитвам не нужен проводник, не нужен особый момент или путеводная нить.
Церковь там, где он - вокруг него, в его сердце, а камни и дерево лишь оболочка, в которую он вдыхает жизнь.

Дождь ушел дальше, в море, оставив на улицах лужи, блестящие в отсветах фонарей и проезжающих автомобилей. Пасмурные сумерки скрыли следы усталости на лице Марии, на нее оборачивались - Петр не хотел, но замечал каждый мужской взгляд, устремленный на нее, так, должно быть, ревнивый брат может замечать внимание к своей подрастающей и расцветающей сестре.
Море - не единственное, к чему его все так же тянет, и Петр сжимает кулаки в карманах широкой куртки, непродуваемой, непромокаемой, не чета ее легкому светлому плащу, уже порядком мятому от долгой дороги, туго перетянутому на тонкой талии поясом, такому же чужому здесь, в Манчестере, как и она сама. Ей, уроженке Галилеи, едва ли нравится сырость и промозглость, в которых десять месяцев в году утопает прибрежный Нью-Бедфорд - и Петр думает, замечает ли она сама, как зябко поводит плечами, как всматривается в сумерки, как будто выискивая приют.
- Не далеко - около получаса, - отвечает Петр - если она и замечает, что они минуют парковку, то не задает ни единого вопроса.
Как не задает и вопроса о том, куда они идут - она могла найти гостиницу, здесь есть гостиницы, некоторые открыты даже тогда, когда кончается отпускной сезон на побережье. Могла забронировать номер через интернет или снять место в хостеле - иногда здесь останавливаются абитуриенты, чтобы сэкономить на жилье в Бостоне.
Могла, в конце концов, хотя бы спросить - но она не спрашивает, и Петр тоже не спрашивает, нашла ли она место, где остановится.
Нет, не нашла.
Да, он ведет ее к себе.
Дать кров, дать пищу. Предложить исповедь и прощение. Дать то, за чем она приехала - пересекла океан, ждала своего рейса в аэропортах, на автовокзалах.

Петр чуть обгоняет ее на ближайшем пешеходном переходе, кивает на ярко-освещенные двери небольшого супермаркета, работающего круглосуточно.
- Зайдем. Я только вернулся с вахты, когда получил твое сообщение - у меня не найдется и куска хлеба, - предупреждает ее Петр.
Не то что Мария не привычна к лишениям - не то что они подвластны греху чревоугодия, но Петр аскетичен в быту и его слова не преувеличение: у него и в самом деле пустая кухня.
Стеклянные двери разъезжаются перед ними, безжалостный ледяной свет бьет сверху, пятна грязи на светлом плаще Марии выделяются еще сильнее - будто она прошла через толпу, проклинающую ее и бросающую в нее камни.
Петр сжимает зубы крепче, пряча это, отворачиваясь, высматривая корзинку.

Несколько яблок в фасовке, две банки тунца со стеллажа с кошачьим кормом, хлеб в самой обычной пачке - такой, белый, для тостов, почти безвкусный с точки зрения Петра. Дешевое вино в тетрапаке, бутылка воды, несколько пачек замороженных овощей - сегодня пятница, по пятницам он не ест мяса.
Корзинка почти полна - но кассирша все равно с удивлением рассматривает ассортимент, предлагая фирменный пакет, однако помалкивает, кивает ему как знакомому - может, они и правда знакомы, это ближайший супермаркет к его дому, и Петр кивает ей в ответ, расплачиваясь, долго роясь в карманах в поисках нескольких монет к мятым десяткам и пятеркам.
Кассирша терпеливо ждет - они единственные покупатели в этот час - с интересом разглядывает Марию, затем, пока кассовый аппарат жужжа и кряхтя выплевывает длинный язычок чека, вытаскивает откуда-то из-под стойки пачку влажных салфеток.
- Мэм, возьмите, если не затереть пятна как можно быстрее, могут остаться разводы, - она бросает взгляд на ее чемодан, оставивший темные следы грязи на светлом кафельном полу. - У вас очень красивый плащ... В центре есть хорошая прачечная, мне отстирали там свадебное платье. На Элм-Стрит, рядом с МакДональдсом - не ошибетесь, здесь ее многие знают...

Многоквартирный дом, где он снимает квартиру, совсем в другой стороне - и им пришлось сделать небольшой крюк, чтобы зайти в супермаркет, так что когда они входят в тускло освещенный подъезд, вечерня, наверное, в разгаре: Петр чувствует Большие часы чем-то внутри, ему не нужно смотреть на циферблат. Просто когда ты несколько веков выстраиваешь свой день от службе к службе, это заменяет тебе любые наручные часы, становится чем-то вроде привычки, отмеривающей время.
Лифт не работает - об этом сообщает кривая табличка на дверях.
Петр оборачивается, забирает у Марии чемодан - у нее прохладные как только что пойманная рыба пальцы - складывает раздвижную телескопическую ручку, берется за пластик.
- Я не ждал тебя, - напоминает ей, как будто в ином случае починил бы лифт. - Шестой этаж.

На шестом этаже перед его дверью сидит кот - просто какой-то кот, Петр не знает, ни чей он, ни как его имя. Скорее всего, этот кот приходит на запах рыбы, которым, кажется, Петр пропитался до самого нутра, как и его одежда, его квартира, его все - но он приходит, и Петр его не выгоняет. Не то чтобы он любит котов - и животных и в принципе - но это что-то вроде напоминания: любой может прийти к нему. Даже этот нелепый не особенно ласковый кот, который, завидев Петра, поднимается, потягиваясь, выгибая спину и показывая когти, а потом хрипло и требовательно мяукает, и первым забегает в квартиру, когда Петр открывает входную дверь.
Мяукает, бежит на кухню, кружит возле мойки.
Петр стягивает промокший капюшон, ставит чемодан в коридоре - тесном, крохотном коридоре, в котором вдвоем уже сложно развернуться - стаскивает куртку, вешает ее на один из крючков, заменяющих собой платяной шкаф, вслед за котом идет, не включая света, на кухню, ставит пакет с покупками на крохотный стол, придвинутый к окну, чтобы осталось хотя бы немного места между плитой и холодильником.
- Ты голодна? Замерзла? Дверь в ванную рядом с тобой.

В ванной шумят старые трубы, затем слышится шум воды.
Петр все же включает свет на кухне, открывает консерву, вываливает половину из банки на тарелку с щербиной, ставит на пол - и кот, урча, накидывается на угощение, как на само собой разумеющееся.
Петр понятия не имеет, откуда этот кот приходит и куда уходит - почти как Мария, он просто однажды появляется, чтобы позже исчезнуть, и Петр, усваивающий уроки Петр, не пытается его удержать. Просто кормит, когда тот приходит - иногда гладит. Кот не слишком дружелюбен, но иногда, поев, становится добрее, сам лезет под широкую ладонь или устраивается на коленях, когда Петр садится перед монитором ноутбука, чтобы скрасить вечер.
Просто кот - бездушная тварь, не человек даже.
Петр пододвигает кота ногой, возвращаясь к столу - кот принимает этот недо-пинок как должное, подбирает хвост, отодвигается в более безопасное место и снова занят едой. В масштабе нескольких лет, отпущенных коту, его бытие наполнено смыслом так, как иным и не снилось.

Петр давит неуместную рефлексию - камень не рефлексирует, орудию не дано задаваться вопросами, ответы на которые находятся вне его понимания - и разбирает покупки. Ставит на огонь сковороду, вываливает две пачки замороженных овощей, когда сковорода достаточно раскаляется - лед от неправильного хранения шипит, испаряясь, и этот звук вплетается в звук текущей в ванной воды.
Отрезая край у пакета с вином, Петр отыскивает над мойкой стакан, наливает на треть, еще столько же добавляет воды. Вино, скорее всего, порошковое, но это мало его заботит, на самом-то деле - привычка никуда не делась, сухой кисловатый привкус плотно ассоциируется для него с трапезой.
Кот доедает то, что лежит у него на тарелке, забирается на холодильник в два прыжка, устраивается там, не обращая внимание на гудение, принимаясь вылизывать длинные белесые усы.
Он никогда не просит добавки, но Петр все равно держит в холодильнике консерву - кот может прийти на следующий день, или через день, и как-то так получается, что за то время, пока Петр на суше, ужинают, а иногда и обедают они вместе.
На ночь кот куда-то уходит - где-то у него своя жизнь, и Петра более чем устраивает их странноватое соседство.

Когда Мария выходит из ванной, выпуская из открытой двери пар, смешанный с запахом шампуня, Петр не оборачивается - выкладывает на тарелки разогретую овощную смесь, ставит пустую сковороду в раковину, достает с полки второй стакан, наполняет его вином, занимает себя всеми этими вещами, суетными, незначительными, трусливыми.
- Ничего, - говорит в сторону. - Тебе не за что извиняться.
Не за что извиняться  - разве не должен он предлагать опору всем, кто в ней нуждается? Не должен предлагать утешения безутешным? Не должен дарить надежду на прощение или очищение?
Петр исполняет свой долг истово - в этом смысл, в этом его предназначение. То, ради чего в нем горит это пламя - то, благодаря чему он слышит Глас Божий, чувствует Его волю.
Всего лишь человек, слабый и греховный, создание из плоти и крови - всем, что в нем есть, он обязан Творцу, и эта мысль не потускнела, не заржавела в нем за прошедшие века.
Отец Небесный даровал ему столь многое - и Петр славит имя его каждый день, в Церкви и вне ее, каждым мгновением, каждым делом, каждым помыслом.

Ему все же приходится обернуться, чтобы поставить на стол тарелки, стаканы, выложить яблоки и хлеб на широкий деревянный поднос.
Мария, наверно, собиралась в спешке - но Петру не приходит в голову предложить ей что-то из своей одежды.
Мокрые волосы липнут к щекам, колени обнажены, узкие голые ступни наверняка мерзнут на стылом линолеуме.
Она кажется хрупкой, сожми в кулаке и сломаешь - подобно тростнику вокруг озера Кинарет. Она кажется хрупкой - но Петр помнит ее и другой: с горящим во взгляде упрямством, с расцветающей в лице готовностью принять любую ношу, лишь бы быть рядом с ними, получить разрешение омыть ноги Иисусу, стоять близ него.
Ни насмешки, ни угрозы, ни удары - ничто не могло сломить это упрямство, и разве она не вознаграждена за это, не увековечена в числе святых, не приравнена к апостолам в православии, разве не зовет ее сестрой сам Иисус, ласково и с любовью?
Петр выдыхает.
- На стене в гостиной терморегулятор. Можешь выставить на максимум и закрой окно в спальне. Квартире потребуется время, чтобы прогреться.
Его не было здесь шесть дней - эти несколько комнат, которые он с пустой легкостью зовет домом, выстужены из-за сырости на улице, из-за тумана, который наползает на город с залива. Петр действительно не ждал гостей - но не Марии упрекать его в этом.
- Прочтешь молитву? - спрашивает он, когда она возвращается и они садятся за небольшой стол, едва вмещающий даже их скудный ужин.

В ее присутствии кухня кажется еще теснее, еще меньше - Петр крупный, рослый даже по современным меркам, но сегодня ему впервые заметно, как здесь тесно, должно быть, из-за того, как она задевает его колено своим, устраиваясь на стуле напротив, или из-за того, что между ними едва ли пара футов.
Ее пальцы больше не напоминают только что пойманную рыбу - после горячего душа ее кожа отдает тепло, будто нагретая солнцем, и сквозь запах собственного шампуня Петр ловит другой запах. Тот, который не хочет помнить.
Овощи остывают на тарелках - морковь, перец, стручки бамии, фасоль и кукуруза, он не обращал внимание на то, что брал с полок, это всего лишь пища для тела, земной оболочки, но не для души.
И Мария просит, зовет его ласковым прозвищем, и в ее голосе столько усталости, что Петр не спорит - да и с чем.
Она не пришла бы к нему, если бы было иначе - не пришла бы к нему чистой, по своей воле, его удел - иное, и хотя Петр давно запретил себе роптать, чтобы не оскорбить Того, кто дал ему так многое, сейчас этот болезненный укол проникает через каменную броню, которая сохраняет орудие от тягот и разочарований прошедших веков.
И, должно быть, он сжимает в ответ ее пальцы сильнее, чем собирался - сжимает до боли, до белых следов на суставах.
- Благодарим Тебя, Господи Боже наш, за все благодеяния Твои, которые с самого детства до нынешнего дня над нами, недостойными, совершились: о тех, что мы знаем и не знаем, о явных и сокрытых, делом бывших и словом.
Кто может счесть себя достойным - уж не он ли?
Петр делает паузу, собираясь с мыслями - он произносит молитву по-арамейски, так, как читал ее сотни, тысячи, сотни тысяч раз очень далеко отсюда, читал на том языке, на котором его понимали и малограмотные рыбаки и каторжники в тюрьмах.
Произносит искренне - искренне благодарит Господа за все, что выпало на его долю, и возносит эту молитву от них обоих - от себя и от Марии.

- Убирайся, - его голос гремит у входа в пещеру, где сейчас разговаривает со всеми пришедшими его послушать Иисус. - Не смей входить в храм, где тебе не место, блудница.
Он закрывает вход, возвышаясь перед Марией каменной глыбой - отталкивает ее с силой, и она роняет наземь блюдо, которое так бережно несла сюда от самого города, прикрыв от жары и пыли тонкотканным своим платком. Простоволосая, едва смыв с лица следы блуда и греха, она торопилась на проповедь, чтобы увидеть Сына Господа - но Петр, добровольно взяв на себя роль стража Его, встал у нее на пути.
Инжир, спелый виноград - все это сыплется с блюда, покрывается песком, и Петр едва ли не рад этому: теперь она уйдет.
Должна уйти, блудница, сестра воскрешенного Лазаря, каждый день приходящая, следящая за Иисусом взглядом, полным жажды и жадности, которые кажутся Петру оскорбительными, грязными, марающими светлые одежды праведника.

- Ты так возлюбил нас, что и Единородного Твоего Сына за нас отдать благоволил. Сподоби и нас быть достойными Твоей любви. Даруй нам словом Твоим мудрость и страхом Твоим вдохни крепость от Твоей силы, и если мы в чём вольно или невольно согрешили, прости и не вмени.
Кот прислушивается, переставая умываться, равнодушно разглядывает сидящих за столом, фыркает, когда что-то за окном привлекает его внимание - не то свет автомобильных фар, прорезавший сумерки, не то отражение фонарей на лакированном капоте проехавшего автомобиля.
Петр смотрит в стол - нет нужны поднимать глаза, Господь услышит молитву, если она исходит из сердца, но сейчас есть что-то, что не дает Петру отдаться этому чувству благодарности, раствориться в нем, принять сладкую тяжесть своего пути.
Своего Избрания - ибо таковы его чувства, и коль скоро Господь еще не покарал его, такова Его воля.
Но сейчас собственные слова, собственный голос кажутся Петру плоскими, фальшивыми - будто он возносит молитву, которая достигает лишь потолка и оседает там нагаром из очага, и это хуже всего - хуже всего, и Петр заставляет себя открыть свою душу, заставляет себя посмотреть на то, что открыто.
Это Мария. Это всегда она - и ее появление тревожит его, снова.
Не благодарность он должен возносить, а просить - просить указать ему знак, просить смиренно направить его, дать указание, как избавиться от соблазна и искуса, очиститься и дать очищение ей.

- И сохрани душу нашу в святости, и поставь её пред Твоим престолом имеющей чистую совесть, и дай ей конец, достойный человеколюбия Твоего. И вспомни, Господи, всех призывающих имя Твоё во истине: вспомни всех, желающих нам доброго или враждебного: ибо все мы люди, и суетен всякий человек. Поэтому молимся Тебе, Господи: подай нам Твоего милосердия великую милость.
Петр вкладывает в эту просьбу весь пыл - и замолкает, опустив голову, замолкает, стискивая в крепкой хватке пальцы Марии, не давая ей отнять руку, даже захоти она этого.
Проходит минута, другая - он отпускает ее руку, поднимает голову. От смятения больше нет и следа - он получил ответ, о котором просил, и вновь спокоен и наполнен верой и благостью.
Наполнен и готов отдать ее - отдать той, кто нуждается в этом, провести Марию за собой через очищение, рискуя и своей душой, но поступая так, как велит поступить ему долг, тот самый долг, который ведет его от века к веку, от тысячелетия к тысячелетию.
- Оставайся. Оставайся, пока не захочешь уйти.
И это разрешение он дарует ей - он, а не Иисус.
Господи, простишь ли ты мне эти прегрешения, явишь ли свое безграничное прощение, осенишь ли всеблагой милостью.

Тихо, смиренно она благодарит его за разрешение остаться - как будто могло быть иначе, - и они принимаются за трапезу в молчании, в котором слишком много невысказанного, слишком много потаенного.
Восемь лет - долгий срок для любого, но не для них, проживших милостью Господа куда дольше отмеренного смертным, и Петр уже давно не спрашивает, для чего Господь хранит его, для чего дал пережить смерть своих детей и их детей, для чего столько раз возвращал его из смертной тени после пережитых мук умирания.
Испытывал ли его Господь - пусть и так, значит, такова была Его воля, и Петр не роптал, как не ропщет и сейчас.
У Него есть свои планы на каждого - все они лишь часть божественного замысла, даже Его сын, что говорить о Петре, о Марии или о Томазо, вся жизнь которого отныне осенена чудом, называемым ремиссией.
Но что есть ремиссия, если не чудо - не часть божественного замысла, прямое вмешательство... Только кого? Его или Его сына?
Эта мысль тревожит Петра - зачем бы Иисусу делать это?
Зачем отнимать у Марии ее покаяние, ее служение?

Ужин окончен, отложив вилку, Мария принимается рассказывать - слова, сначала медленные и неповоротливые, вдруг начинают торопить друг друга, слетают с ее губ одно за другим.
Она вновь осквернена, вот что она пытается ему сказать - ее тело вновь отдано другому, не чисто в ожидании того, что никогда не наступит.
Петр допивает вино, смешанное с водой, запивая едкость невысказанных слов - ему все еще тяжело справляться с гневом, и он наказывает себя за это, накажет и сегодня: истинное смирение дается ему с трудом.
- В этом нет греха, - напоминает он Марии. - Он твой муж перед Богом и людьми, ты произнесла все обеты, и я был свидетелем тому. Твой муж в своем праве, желая того, от чего ты бежишь  - и ты добровольно приняла его в своем сердце, как должна была добровольно принять в своей постели.
Он не желает быть с ней добрым - не может. Он говорил ей об этом восемь лет назад, когда она дала согласие тому умирающему мальчику, который сейчас стал мужчиной, больше не умирающим.
Он говорил ей об этом - о том, что брак, заключенный на земле, будет браком и небесным, но что же она?
Выбрала этот способ утишить боль умирающего, дать ему счастье - а теперь оставила его. Сбежала - она сама подтверждает это.
Сбежала и не вернется.

Петр поднимается из-за стола, чтобы взять с полки открытый пакет с вином - его душит гнев, которому нет и не может быть выхода.
Конечно, он знает. Конечно, он знает, почему она согласилась выйти за Томазо, когда врачи обещали тому не больше года - и знает, почему она не согласилась бы на это, будь он здоров и полон сил.
Мария Магдалина, блудница из Вифании, оскверненная, раскаявшаяся и получившая прощение, носит в своем сердце любовь к Его сыну - любовь не только лишь безгрешную, но и плотскую, безответную, а потому еще более жадную, более голодную, и Петр знает о ее муках не понаслышке.
- Тебе нужно будет вернуться, - говорит он - не гонит ее прочь, но, как неразумному ребенку, объясняет очевидное. - Жене место при муже, в его доме, в его постели. Своим уходом ты осквернила ваш брак - не он, но ты, и грех этот тоже твой, но не его.
Вино льется в их стаканы, темно-красное, будто кровь в сумерках и под тусклой лампой в кухне. Искусственный запах кислого винограда смешивается с запахом шампуня и трапезы - здесь, в этой кухне, слова Петра звучат нелепо, но вместе с тем и жестоко: нет радости в легком прощении, грех не смыть легко, как песок с ладоней, не очиститься без исповеди и покаяния, и они оба это знают, ибо обоим и было, и есть, в чем каяться.
И такова Его воля.

Она не поднимает глаз, заговаривая о смерти - о смерти, которая освободит ее от брака, заключенного ради жертвы, оставшейся непринятой.
Петр хочет напомнить ей, что их с Томазо союз будет соединять их и после смерти - ибо что такое смертная жизнь для христианина, для католика, как не краткий срок в земной юдоли прежде, чем душа обретет небесное блаженство, но все же не напоминает: даже умерев, она не останется перед Его ликом, как не остается ни один из них.
Как не остался и Иисус.
Их удел - здесь, на земле, такова Его воля, раз они вновь и вновь просыпаются от смертного сна, воскресают поблизости от места последнего вздоха...
Они нужны Ему здесь - и Петр чтит Его волю и не даст никому забыть о ней - ни Иисусу, ни Марии, ни другим.
И Мария помнит о том, что вернется - а потому, должно быть, и говорит об этом: здесь, на земле, ее брак будет расторгнут, умри она, и на эту горячую решимость Петр и реагирует.
Слышит в ее голосе, чует - и слышит, что она уже все решила.
Не в силах предложить Томазо себя как жену - она хочет освободить себя от этих уз, и какой же ценой.

Его нетронутый до половины наполненный стакан так и стоит на столе, когда он рывком разворачивает стул, на котором сидит Мария, к себе, нависает сверху, сжимая деревянную перекладину спинки до ломоты в пальцах.
- Не тебе решать, когда призывать смерть. Не в твои руки вложена жизнь твоя - и не тебе нарушать Его волю, обрывая Его замыслы.
На всех них у Него есть план - Петр знает это так же ясно, как знает собственное имя, и пусть божественный план скрыт от него, и все, что есть у него - лишь догадки, смутные, робкие догадки, полуоформившиеся за две тысячи лет размышлений об этом, он знает, что все сущее, все сотворенное, все, что было, есть и будет, подчинено лишь Его воле и есть лишь Его воля, и нет греха хуже, страшнее, отвратительнее, чем усомниться в этом или поверить, будто свободен ты.
Не свободен - и несвобода эта сладостна и единственно возможна, дарует благость и покой, а свобода - суть греховна, порождение скверны.
И разве не этого хочет Мария, не об этом говорит - не о свободе от Томазо, а о свободе от божественного замысла, об этой дурнопахнущей протестантской свободе воли?
Грех ее тяжел - не чета тем, с которыми она приходила к нему, пахнущая вином и блудом, несущая на себе и в себе прикосновения и семя мужчин, бравших ее тело как и поступают от века с блудницами.
Тот грех - плотский, грязный - был прощаем, они лишь человеки, подвластные всем человеческим порокам, и в покаянии находящие утешение, этот же грех Петр видит на ее лице, застывшем упрямством, на ее смугловатых бедрах, там, где подол свитера не может скрыть свежие шрамы, нанесенные ее собственной рукой. Коркой засохшие, а сейчас, после горячей воды, белыми и ярко-розовыми порезами - узор, который она не может, или не хочет скрывать. И эти шрамы, которые она себе сама нанесла, ее босые узкие ступни, помнящие песок Иудеи и острые камни Голгофы, обманчивая хрупкость бренной ее телесной оболочки и обманчивое обещание плотской радости, отпечатавшееся на ее лице как отметина Каина, все это взывает к нему - к чему-то, чего он не хочет в себе принимать.
- Я не дам тебе прощения в том, чего ты хочешь - не стану молиться за самоубийцу, даже ради тебя, и ты знаешь, не можешь не знать об этом. Нет прощения для самоубийц - нет и не будет. Зачем ты пришла на самом деле?

Гнев его - праведный гнев христианина, нацеленный на осквернение, извращение благодати, дарованной Господом, на препятствие воли Его, - Марию не пугает. Она тянется к его плечу, собирая в горсти ткань рубашки, поднимает лицо - не боится. Тянется еще выше, задевая его колени, бедро, цепляясь за его плечи обеими руками, и каждое ее прикосновение он ощущает так, будто она не ткани касается, не кожи, а чего-то внутри, чему он и сам не рад, чего и не должно было быть.
Тянется на его гнев, льнет к плечу, застывшему каменной твердью, смешивает свое дыхание с его - и просит, просит о прощении и утешении, об очищении, от которых бежала из церкви, где они встретились.
Вечно кающаяся, вечный символ раскаяния - сколько раз он гнал ее прочь, не желая, чтобы она шла с ними, не желая, чтобы даже приближалась к Иисусу в своих тонких одеждах, воплощением всего плотского, от чего они отказывались сознательно и радостно. Она покрывала голову, скрывая умащенные маслом кудри, опускала глаза, пряча соблазн, накидывала на плечи грубую домотканную ткань, сквозь которую не проступало больше ее тело, волнуя и искушая - но так волк может притворяться ягненком, и Петр видел в ней это притворство, видел эту ненасытную греховность.
Раскаяние ее было искренним - Иисус читал в сердцах и прощение ее было заслужено, как и право быть среди них, и не Петру, трижды отрекшемуся рыбаку Симону, поднимать свой голос против обещанного кающимся грешникам прощения, но раскаяние следует за грехом, как волк за отарой, и грехи ее тоже были искренни.
Мария Магдалина, шлюха, допущенная на небеса, шлюха, которой позволено было сесть рядом с девами, осененными истинной благостью - раз за разом она приходит к нему, искренняя в своем покаянии, молящая о прощении, потому что грех идет с ней рука об руку, проглядывает в ее волосах, прячется на ее теле.
Петр видит его - не так он искусен в чтении в сердцах, как Иисус, да и никогда не просил об этом, его сила в другом: он видит грех, слышит грех, и сейчас в Марии он его тоже видит.

Шепот Марии тревожит кота, беспокойно дергающего ушами с холодильника, а вслед за ее шепотом, за ее немыслимой просьбой повисает тишина, нарушаемая только их неровным дыханием, и сквозь эту тишину едва пробивается шум с улицы, наполняющий вечерний город.
- Тогда тебе нужно исповедоваться, - голос изменяет Петру, сбивается в хрип, как будто горло пересохло от раскаленного марева над пустыней. - Если хочешь, чтобы я сделал то, о чем просишь, то откройся мне. Я приму твою исповедь и назначу покаяние - потому что не моего прощения ты ищешь.
Не его - она легко сносила его презрение, его гнев, его грубость, его трусливое нежелание признать то, как они похожи на самом деле, оба раскаявшиеся и принявшие свой крест так, как его принял Иисус.
Что ей до его прощения - но она права: Петр наделен властью, отмечен Им самим, поставлен над паствой, во главе Церкви, и его прощение суть искупление, а потом она приходит к нему, чтобы выволочь, вылить из себя всю эту грязь, переполняющую ее, утопить его в ней.
Это не для Иисуса, здесь Петр не обманывается  - не для его глаз.
Это Петру достается изнанка, пропитанная чужим грехом и чужой болью - на его плечи Мария сбрасывает груз, когда он становится слишком тяжел, и сейчас она пришла за тем же, и ему кажется, что на ткани остаются отпечатки ее пальцев, как пятна грязи на ее светлом плаще.
Но страшно другое - то, что он ждет ее прихода. То, что не прогоняет ее - не говорит ей, что она может получить покаяние в любой церкви, не отсылает ее прочь.
Обманывает себя тем, что должен дать опору любому, кто попросит его - ибо в этом суть и смысл Церкви - потому что только так может оправдать себя.

Петр так и понимает свой долг - не просто выслушать, но принять на себя грехи, которые гнут к земле исповедующегося. Переложить себе на плечи, взвалить на спину - он отмолит, вымолит прощение для любого грешника, покаявшегося ему, снимет эту тяжесть с плеч того, кто пришел к нему.
Но Мария - ее грехи сегодня кажутся ему особенно гнетущими.
В тусклом кухонном освещении она падает на колени - нет здесь ни торжественности, ни красоты, только грязь, только грех, только голодная нужда в отпущении греха, в том, чтобы он забрал себе ее грехи, освободил ее, и она обхватывает его ладонь, сжимая горячими пальцами, коленопреклоненная, с опущенной головой.
Каждое ее слово - как камень, привязанный к его шее, пробивающий зияющую дыру в его броне.
Согрешила она - много раз, и все это принесла к его ногам, вложила ему в руки.

Петр не безгрешен - конечно, нет. Он часто гневается и не всегда праведно, он нетерпим, хотя старается унимать эту слабость, он гордец - не может не испытывать гордость, когда видит творение рук своих, и что это, если не грех, и он знает это за собой, и смиренно просит прощения, наказывая себя в поиске очищения.
Но грехи Марии иные - горячечные, томные, соблазн и искушение, и она вышептывает слово за словом свою исповедь, обдавая его пальцы горячим дыханием, и каждое слово - прелюбодеяние, удовольствие - остается между ними, будто цепью сковывая их вместе, будит в нем то плотское, которому нет места в его одиночестве, подчиненном служению.
Блюдо, которое она приносит ему, тоже полно - но не финиками и виноградом.
На нем другое - рваное дыхание, дрожь, телесное острое наслаждение, темное и иссушающее, уводящее дальше от небесного блаженства, легкого, будто ангельские перья.
Будто трясина, оно способно поглотить неосторожного пловца с головой - стоит лишь оступиться, как водная гладь тебя не удержит, и Петр оступается.
Оступается под тяжестью ее грехов, принимая их - разделяя.
Нет в нем той силы, которой обладает Иисус - не может Петр остаться в стороне, выстоять перед этим искушением.
Камень оказывается бессилен против водного потока - так точит вода камень, заставляя принимать ту форму, которая нужна ей, капля за каплей.
Капля за каплей, отравляет она его - проникает под кожу, встает под опущенными веками, заставляет тело гореть и жаждать. Она слаба - и делает слабым его, но что он может противопоставить этому?
Десять веков он гнал ее прочь - но вожделение становилось лишь сильнее, покаяние не давало очищения. Десять веков Петру потребовалось, чтобы признать это - не будет облегчения без муки, не будет прощения без падения, и он лишь сопротивлялся неизбежному.

И последнее ее признание - последний ее грех, в котором она тоже кается, бесстыдно, бесстрашно, - Петр тоже принимает.
Вместе они получат прощение - вместе будут каяться, и темное греховное в нем отвечает на ее зов, на прикосновение горячих пальцев, на дрожь нетерпения, предвкушения в голосе.
Он зарывается пальцами свободной руки ей в во влажные волосы, заставляет подняться - запах масел, которыми она умащала тело свое века назад, оседает на языке, наполняя рот слюной, заставляя задышать тяжелее.
Дешевый стол скрипит пронзительно, когда Петр прижимает Марию собой к его столешнице, тело к телу, порок к пороку, грех к греху - вместе они пройдут сквозь тьму и вместе придут к свету, как уже бывало, и одного воспоминания о ее теле под его хватает, чтобы обеты целомудрия оказались нарушены, скомканы, смяты, так же, как смят и скомкан ее свитер под его ладонями.
Ее бедра испещрены шрамами - Петр чувствует почти каждый, оглаживая ее, отвечая на ее признание не словами, но иным: прикосновениями, жадными и греховными, нетерпеливыми и грубыми. Тянет с нее свитер, обнажая тело - дюйм за дюймом, являя на свет смуглый живот нерожавшей женщины, грудь с затвердевшими сосками, такими темными, будто кармином окрашенными, и серебряный нательный крест между грудей, на тонкой цепочке, поблескивающей на свету.
Недостойно и нечисто ее вожделение - но в нем оно будит ответное желание, и этот грех Петр принимает с тяжелым сердцем и тяжелыми чреслами.

Квартира все еще не прогрелась, сырой выстуженный воздух касается его спины, когда Мария тянет с него рубашку, прижимаясь голой грудью к его голой груди. Прикосновение ее губ и языка как ожог - Петр вздрагивает, еще сильнее сжимает пальцы в ее волосах, оттягивая назад ее голову, заставляя поднять глаза, заставляя смотреть на него.
Не на распятие, уже снятое, стыдливо отложенное дальше на стол, а на него - но чего бы он не искал в лице Марии, сейчас оно дышит ответным нетерпением, греховным неправильным вожделением. В ее зрачках как в зеркале отражается он сам - не тот, кого он хочет видеть в зеркалах, но тот, кем является.
Не за это ли почитают и любят Марию Магдалину, кающуюся грешницу из Галилеи? Не за то ли, что принимает она человеческую греховную природу любого, кто придет к ней за утешением, ибо и сама не безгрешна?
Не за то ли, что знает она сама, как слаб человек, как крут и тернист путь к чистоте?

Петр не приходит к ней - почти никогда - но она приходит к нему, приносит этот вкус греха на своих губах, жар и влагу своего тела. Исповедь ее иная - бессловесная. Не рассказывает она, но показывает - берет его за руку, ведет за собой через грехи свои, хочет не только прощения, но и наказания.
Новый Завет чтят они оба, он написан в том числе кровью их сердец - но оба они воспитаны в ветхозаветном страхе перед гневом Господним, и оба знают, что только лишь муками, телесными, плотскими, можно заслужить искупление.
А потому в их прикосновениях нет ни любви, ни ласки - ложась вместе, не ищут они христианского любовного таинства, освященного Церковью, и не ждут снизошедшего благословения. Не ради новой жизни и не ради того, чтобы разделить друг с другом восторг единения, откидывается Мария на стол перед ним, раздвигая ноги - и не ради этого Петр расстегивает ремень, дергает молнию, торопясь как можно скорее войти в нее, торопясь избавиться от этого свидетельства нечистых своих помыслов, слабости своей и греха, который они делят несколько веков.

Нет для него ни счастья, ни восторга в этом совокуплении - в этом болезненном признании собственной природы, падении, момента которого он страшится, страшится, но все же каждый раз отвечает на ее зов.
Это его испытание, его искушение - и Петр поддается темному наслаждению, которое дарит ему податливость и готовность ее тела, ее желание, читающееся на лице, в каждом вздохе.
За этим она и приходит - раз за разом, век от века. Приходит за тем, чтобы сгореть в этом огне, отдать ему свою похоть, распутство и желание - и Петр берет ее как шлюху, выдавливая, вырывая из нее это греховное.
Жаль, не навсегда - и спустя время она вновь появляется на его пороге, чаще без предупреждения, в отчаянии, больная, побитая, отмеченная клеймом или болезнью.
Ее покаяния хватило бы на одну жизнь - обыкновенную жизнь смертной, но она Мария Магдалина, ее век долог, длится куда дольше, чем хватает раскаяния, и она снова приходит к Петру, предлагая себя.
Прося об одном и том же - очистить ее. Очистить ее собой.

Скрип стола становится пронзительнее, когда Петр усаживает ее на край, вставая между широко разведенных бедер, стягивая с нее последний клочок ткани. На пальцах остается липкая влага с ее трусов - улика, постыдный знак ее похоти. Петр вытирает пальцы о ее грудь, задевая сосок, вжимается сильнее ей между ног - они неуклюже устраиваются, возятся, привыкая друг к другу заново, Петр проталкивается в ее горячую узкую щель, стряхивает джинсы, собирающиеся жесткими складками над коленями, еще ниже, вцепляется ей в бедра.
Выдыхает, когда она принимает его - всего. Когда между ними не остается и дюйма.
Их грех иной - он не разрывает их союза с Господом, не ослабляет в сердцах любовь к Нему, и они искупят его - также вместе, оба очистятся, и этом искуплении тоже будет свое наслаждение, не менее острое, но куда более чистое, а пока же Петр крепче сжимает пальцы на бедрах Марии, двигается резче, не давая ей привыкнуть, притерпеться. За этим она приходит к нему - и за этим тоже.

Пальцы Марии на его шее кажутся Петру веригами - тяжелыми цепями, раскаленными на солнце, пригибающими его все ниже, грузом ложащимися на плечи. Это она тянет его вниз - другим она дарит прощение и сладость раскаяния, ему же приносит другое - горячечный жадный грех, свое тело, выпачканное в грязи, свои рваные вздохи, оседающие на его коже обжигающими отметинами, свою влагу и свой жар между ног.
Тихими, скрываемыми стонами в ответ на его движения в ней, тем, как кусает губы.
Ее лицо слишком близко - кроме ее лица и тела больше ничего не существует, все расплывается в мареве плотского огня, горящего в них обоих, слишком человеческого, неизбывного. Петр не знает, сколько в этом его желания вкусить от этого испорченного плода, чтобы затем еще немного приблизиться к недостижимо-чистому идеалу через покаяние, а сколько другого - того, что сейчас проступает на лице Марии.
В ее податливости под его руками. В том, как ее тело ему отвечает, подается ближе под скрипы старого стола.
Это радость, темное, греховное удовольствие - и Петр знает, что на его лице отражается то же самое.
И это грех - настоящий грех, который они делят.
Не наказание, не искупление - время самообмана прошло.
Вожделение, плотское желание, восторг, который будит в нем прикосновение ее губ, ее пальцев, близость ее тела - все это не имеет ничего общего со святостью и уж точно лишено какой-либо благости.
Лишено всего, кроме этого телесного - того, как она сжимает его собой, как двигается, как запрокидывает голову, выставляя беззащитное горло, голую грудь, напряженный живот.
Смотрит ему в лицо, как будто ждет - ласки или удара, и Петру невыносимо становится под ее взглядом.
Невыносима мысль, что она может увидеть в нем это - то, как он жаждет ее прикосновений, то, как все его существо, подчиненное единственному долгу, ведущему его сквозь столетия, сейчас переполнено животным желанием, постыдным удовольствием.
Невыносима мысль, что таким она его увидит - всего лишь одним из многих, ее вожделеющих. Одним из тех, кто не может справиться с собственной плотью.
Петр отступает, грубо сдергивая ее со стола, путаясь в скомканных на коленях джинсах, разворачивает - на ее смуглой спине проступает позвоночник, Петр едва сдерживает желание опустить голову, касаясь ее спины, плеча губами, языком, слизывая с ее кожи этот вкус греха и желания - не может поступиться этим, последним, не хочет быть с ней ласковым, не хочет и не может.
Не бывать такому - и не того она от него ждет.
- Искренне твое раскаяние? Это то, зачем ты пришла? То, зачем ты всегда приходишь? - спрашивает Петр хрипло, нажимая ей на спину, толкая ниже к столу.
Крохотная кухня, помнящая времена получше, обшарпана и почти пуста, необжита - стакан опрокидывается от толчка, вино выплескивается на цепочки их крестов, лежащие вместе чуть поодаль на столе, в темно-красной луже отражается тусклая лампочка под потолком. Петр гладит ее между ног, давит желание сжать в кулаке нежные мокрые складки, желание заставить ее пожалеть о том, что она пришла к нему, по-настоящему пожалеть, заставить испытывать что-то другое - не желание, а страх, страх перед неизменным наказанием, расплатой за грехи, муками. И все же не делает этого - вместо того толкается ей между ног снова, чувствуя скорый финиш, чувствуя, как это переполняет его это ощущение развязки.
Не хочет смотреть ей в лицо - и не хочет, чтобы она видела то, что появляется на его лице. Не годится им делить это наслаждение блудом - и тем более друг с другом, но все же Петр успевает поймать эту ускользающую, почти фантомную мысль: только он дает ей это. Не к Иисусу она приходит, чтобы получить покаяние - никогда Иисус не даст ей того, что может дать Петр.
Никогда не будет с ней так, как может быть Петр.
И эта мысль - совершенно отвратительная, грязная, святотатственная - добавляет что-то, что-то острое и терпкое, выводящее Петра на финишную прямую, заставляющее крепче прижимать Марию к столу, тяжело и жадно вколачиваться в нее, вцепляясь пальцами в дерево столешницы, мокрое от пролитого вина.
Как будто это и есть самое важное - то, что сейчас между ними никому не поместиться.
Даже Сыну Божьему.

С каждым толчком стол тоже качается, вино растекается по столу, капает с края, как кровь с деревянного креста, остается на дешевом линолеуме. Петр наваливается тяжелее, сильнее, как будто хочет размазать ее по столешнице, вдавить собой - до хрипа, до стона, больше похожего на скулеж, но она все равно просит, просит больше, ненасытная шлюха, греховная по природе своей, нуждающаяся в том, кто выведет ее, ударами плети и пинками, на свет, выволочет под Его взгляд, бросит к Его ногам в очищающее пламя раскаяния...
Петр истово верит, что есть для него дело - что не случайно он задержался здесь, на земле, не случайно вернулся к жизни после смерти на кресте, подобно Иисусу. Верит, что выполняет Его волю - следует Его плану, предначертанному от создания мира.
Даже сейчас Петр верит в это - нерушимо и горячо.
Даже сейчас, когда Мария просит его - просит, двигается под ним, задыхаясь и хватая ртом воздух.
Даже сейчас верит - кончая долго, едва ли не болезненно, прижимая ее к столу, глухой к ее просьбам, о чем бы она его не просила.
Верит, оставляя в ней - бесплодной - свое семя, упираясь раскрытой напряженной ладонью в мокрый стол, опуская голову, вжимаясь мокрым лбом в ее плечо.

Это не приносит облегчения - разве что минутное, плотское, но Петр и не ждет другого: не ждет ни блаженства, ни радости. Их совокупление - греховное, грубое, короткое - всегда заканчивается этим привкусом разочарования, приходящим на смену телесной жажде. Привкусом собственной слабости, ничтожности, оседающей у Петра на языке полынной горечью, которую не запить вином.
Он разрывает этот момент, куда больше похожий на настоящее духовное единение, пусть даже они все еще соединены телесно - разрывает момент, отодвигается, отпуская ее.
Ее тело больше не вызывает желания, несмотря на наготу - но Петр не позволяет себе обмануться этим: это тоже временное, зыбкое. Рабы плоти, они отмечены ее слабостью и ее ложью - есть только один способ очиститься по-настоящему: пройти через грех, а затем раскаяться, вымолить себе прощение, и за этим на самом деле Мария приходит.
За тем, что только что было - и за тем, что будет после.
Петр тяжело - грех Марии лег на плечи ему - наклоняется за джинсами, тянет вверх вместе с трусами, торопясь спрятать поникшую плоть даже от случайного взгляда, как будто это сотрет все следы произошедшего, да только это нелепо, бессмысленно, и он ловит себя на этой мысли и мрачно смеется над собой: ему ли не знать, что ничто не укрыто от Божьего взгляда и Божьего суда? Ему ли пытаться обмануть Господа, умножая тем самым совершенный грех?
Только покаяние может очистить - покаяние и искупление.
- Я уберу здесь все, - роняет он, отсылая ее прочь, прячась за повседневной рутиной. - Ты устала, иди спать. Займи спальню - чистые простыни в шкафу.
У него не так много шкафов и не так много вещей, чтобы поиски могли стать проблемой. Не так много комнат - но с ней становится будто еще теснее. Будто все вокруг пропитано запахом ее духов, ее тела, ее ненасытного желания, смешанного с запахом его вожделения, его пота и его семени.
Кот равнодушно смотрит с холодильника, затем спрыгивает на стул, уходит в коридор и протяжно мяукает перед входной дверью, требуя, чтобы его выпустили.
У Петра никогда не возникало желания его удержать - не возникает и сейчас.
- Выпусти кота, - просит он, складывая грязные тарелки друг на друга на столе - на том же самом столе, в столешницу которого въедается дешевое порошковое вино. Петр относит тарелки в мойку и подцепляет свой нательный крест из винной лужи. Его цепочка переплетается с цепочкой креста Марии, тянет его за собой, будто они две части единого, но затем цепочки распутываются, вновь разделяются.
Петр вешает на шею знак своего отречения, знак своего раскаяния.
- Я буду за тебя молиться.