Лодочная станция находится почти в тридцати милях от города, иначе Петр и не просил бы машину. Не из-за того, что им тяжел этот путь - привычка ходить пешком до сих пор с ним, да и она, насколько Петр знает, водит именно пешие экскурсии по Ватикану, не используя ни электрокары, ни туристические автобусы. Но из-за того, что он помнит об обратном пути - помнит о том, для чего эта прогулка.
Он торопится - в темноте очень легко не найти обратную дорогу на воде, и старый форд как будто чувствует его нетерпение, идет быстро, не капризничает.
Мария сидит на пассажирском сиденье, Петр чувствует время от времени ее взгляд: за окнами тянутся не самые вдохновляющие виды, на выезде из города все плотно застроено перерабатывающими улов фабриками, за крышами ангаров слюдяно темнеет море, не то отражая, не то на горизонте смешиваясь с дождливыми серыми облаками, пригнанными к берегу никак не унимающимся ветром. В это время года Нью-Бедфорд, пожалуй, едва ли способен кого-то вдохновить или впечатлить - туристический сезон давно окончен, даже самые упрямые отдыхающие давно вернулись в большеи города к центральному отоплению, пресытившись соленым рыбным духом промыслового залива.
На дороге пусто - только раз Петр неудачно попадает в колонну фур, наверняка начавших свой путь с одного из этих складов, чтобы отвезти свежемороженый улов в Бостон, Ричмонд и дальше.
Петра никогда не интересовало, куда едут эти грузовики - хотя он и работает на траулере, это кажется ему мелочным, суетным.
Он заставляет форд помаргать фарами и - разве это не чудо, не настоящее чудо, о котором молятся водители, застрявшие между тяжелогруженых фур? - несколько грузовиков впереди прижимаются к обочине и моргают ему в ответ, оповещая, что впереди чисто и он может выехать на встречную, обгоняя.
В этом Петр видит знак - старая привычка по-прежнему с ним, он читает знаки, принимая их за божественное послание. Сильнее выжимает газ, бросая форд на пустую встречную полосу, обгоняя одну фуру, другую, третью...

Проходит не меньше минуты с того момента, как Мария задает свой вопрос. Петр сбрасывает скорость, выискивая сквозь никак не унимающийся дождь съезд с трассы - указатель был пару миль назад, тускло-желтая разметка хорошо видна на темном мокром асфальте.
- Да, - отвечает он коротко.
Что еще добавить?
Он сделает это - то, о чем она просила его, ради чего опустилась на колени.
Она пришла не ради того, чтобы он ее исповедовал - в Риме не сложно найти церковь, где бы ее выслушали - она пришла ради другого. Ради того, чтобы Петр снял с нее грех, забрал себе и очистил ее, очистил для последующего служения, избавил от уз, что приковывают ее к земному, мешают служению, истинному служению, которому они посвятили себя на долгие веки, которому не будет конца, пока Он сам не освободит их.
Служению Ему и Его неразумным чадам - всем, а не одному лишь супругу.
Грех Марии не только в похоти и блуде - но и в отречении, и не потому ли она выбрала Петра, чтобы прийти к нему с этим грехом?
Кто, если не он, покаялся и прощен, будучи отрекшимся - трижды?

Петр паркует форд на крошечной парковке такой же крошечной лодочной станции - здесь море далеко врезалось в сушу, ветер пробирает до костей, бросая в лицо соленую морось. Всего лишь три линии на десяток гаражей каждая ведут на глубину. Петр тщательно проверяет, с ним ли ключи. Форд остается единственным на парковке.
- Станции есть и в городе, но здесь меньше людей, - без необходимости поясняет он свой выбор Марии - как будто ей это должно быть интересно.
Поясняет и тут же обрывает свое откровение - не пристало ему избегать людей, не пристало вслух признаваться в таком.
Он должен быть пастырем, а не отшельником - забившись на край света, осев на шесть лет в этом городе он едва ли сможет позволить себе остаться здесь надолго. Его отпуск от Ватикана временный - возвращение неминуемо, и не стоит забывать об этом.

Здесь и правда меньше людей - станцию использует в основном летний поселок чуть дальше по шоссе, так что когда он закрывается в межсезонье, Петр здесь практически хозяин.
Он отыскивает ключ от навесного замка на дребезжащих под порывами ветра воротах, долго трудится над заржавленным механизмом, но наконец замок поддается, массивная цепь выскальзывает из ушка, створка ворот со скрипом распахивается.
Деревянный настил чуть пружинит под их шагами, Петр без труда находит свой гараж.
Спуск на воду не занимает и двадцати минут - ему даже становится жарко в куртке. Он стаскивает капюшон, подставляя лицо ветру, выгребая между линиями, пока пользуясь только веслом. Поднятый мотор тяжелит корму, Петр велит Марии пересесть на нос, устраивается на банке, выравнивает лодку, пока они не оказываются на чистой воде.
Даже сейчас, в дождь, виднеется несколько рыбацких стоянок - над лодками торчат самодельные навесы, ветер треплет брезентовые укрытия. В дождь рыба поднимается к поверхности, охотно ведется на приманку - будет хороший улов, думает Петр, укладывая весло на дно лодки, по которому перекатывается пустая катушка из-под блесны.
- Придется плыть далеко, здесь есть бухта, за небольшим рифом, но туда редко кто-то заглядывает. Там нас никто не увидит.
Никто, кроме Него - но от Него у Петра нет тайн.
- Надень дождевик, он под сиденьем, - нет грешникам снисхождения, но Петр видит, как ежится Мария в своей слишком легкой для этих мест куртке. - Если передумаешь - вернемся.
Какая разница, промокнет ли она сейчас или получасом позже, в той бухте, куда они держат путь - но Петр все равно говорит ей о дождевике.
Он встает к мотору, опускает его в воду, проверяет, не попала ли вода под кожух. Вода кажется свинцово-серой, непрозрачной - так, должно быть, выглядит адская бездна: не горящие костры и пламя, а бездонная пропасть, холодная, темная, пустая.

Она молчит, задумавшись - Петр тоже не разговорчив, загоняет лодку к самой бухте, перед мелководьем глушит мотор, поднимает его, чтобы не повредить. Снова берется за весло.
Днище скребет о камни под водой, этот скрежет быстро теряется в тяжелом пасмурном мареве, пропитанном дождем - так туман глотает любой звук, искажает его до неузнаваемости, и когда Мария тянет к нему руки, Петр не сразу понимает, о чем она его просит.
Лодка покачивается на воде, Петр еще несколькими взмахами весла подводит ее все ближе к берегу, пока мелководье, ограждающее бухту от остального залива, не остается позади.
Откладывает короткое весло, наклоняется к женщине в своей лодке, заглядывает ей в лицо, бледное по сравнению с темным капюшоном дождевика.
Капюшон не защищает от дождя, на ее губах вода, мокрые волосы, выбившиеся из-под капюшона, облепили щеки.
Петр берет обе ее руки в свои ладони - жест выходит почти ласковым, как будто здесь, далеко от любых случайных глаз, без случайных свидетелей - даже кот не наблюдает за ними - это дается ему проще.
Он избегает прикасаться к ней - век за веком, избегает, как избегал и ее саму, но уже давно причина этого вовсе не в том, что она запятнана своим грехом, своим постыдными ремеслом.
Христианство учит смирению, учит любви к ближнему, тому, что последние станут первыми - Петр не колеблясь спускался в чумные улицы горящего Константинополя, ухаживал за больными в лепрозории, целовал щеки умирающих от холеры или гонореи. Брезгливости нет места в его сердце - но все же он избегает касаться Марии, не желая того, что сулят эти прикосновения - того, что случилось прошлой ночью, того, что случалось и прежде.
Зов плоти силен - если это искушение, то он не справляется: на один отказ следует десяток падений, и сейчас Петр может себе признаться, что жаждет этих падений как жаждет ее тела.
Лишь два соображения помогают ему примириться с собственной слабостью: искушение это идет не от сатаны, ибо Мария не принадлежит Сатане, а второе то, что за падением следует искупление, жестокое в своей прямоте покаяние, и после него Петр чувствует себя чище и сильнее, чем прежде.

И сейчас, после одного греха, уже совершенного, и перед другим грехом, которому еще предстоит совершиться, есть тот самый момент, когда все это не имеет значения - ни его слабость, ни первородная порочность ее женского естества.
Не потому, что он ищет этой греховной близости - Петру легко дается воздержание от плотских утех, аскеза стала частью его жизни, частью его самого, но потому, что Мария приходит к нему. Его наказания и его молитв ищет, ему в ладони вкладывает свои холодные руки, перед ним встает на колени и к нему обращается с той просьбой, которую утаит и от Иисуса.
- Разве я хоть раз тебе отказывал? - глухо и требовательно спрашивает он.
Лодка легко покачивается в паре миль от берега, ветер стихает - каменная гряда неуютного берега защищает бухту от непогоды.
Небо по-прежнему серое, низкое, день идет к закату.
Петр стаскивает куртку, складывает ее на нос лодки, опускается на колени под мерное покачивание.
Ему случалось отнимать жизнь - ведомый праведным гневом, он мстил за поруганную Святую Церковь, оборонял ее и ее прихожан, как пес обороняет доверенную ему отару.
Иерусалим, Константинополь, Аквитания - сколько раз он поднимал меч во славу Его и Его именем?
Сколько раз отпускал грехи умирающему от его руки, держа за руку в последние минуты?
- Помолись со мной. Если боишься, если тревожишься - помолись.
Петр не знает, почему они возвращаются - верит в то, что такова Его воля, но ни разу он не уходил, ропща или будучи в смятении, даже когда боль от мук путала сознание.
- Я буду молиться о тебе, но твой голос Он тоже услышит.
Не может не услышать - даже взывающего к нему из бездны.
Петр тянет Марию на дно лодки, крепко сжимая ее пальцы, тяжело касается плеча.
Разожженный ею огонь мрачно, болезненно горит в нем - ни дождь, ни морская сырость не могут ни притушить, ни уничтожить его.
Даже смерть не может - и Он читает это в сердце Петра, но все же прощает.

Никогда Петр не заходил так далеко, чтобы хоть на миг подумать, будто может он сравниться с Теми, кому надлежит молиться.
Никогда не просил, не хотел молитв - ничто иное он, нежели орудие в Его руках, и разве не грех это, молиться орудию? Мечу на страже Церкви, молотку в руках плотника, игле искусной швеи?
Никогда не хотел Петр молитв, посвященных себе, но люди молятся ему  - рыбаки, целые флотилии, вручая свои жизни и корабли в его руки, полагаясь на его милость. Молились ему - чтобы он заступился за них, и сейчас Мария тоже обращается к нему.
Просит его о милости - как будто это в его руках, как будто это его воля, простить ее или нет.
Святой великий апостол Петр, так она зовет его - и Петр на миг теряется, не чувствуя себя ни святым, ни великим.
Здесь, где ничего нет между ним и небом, на горизонте тонущем в соленой воде, он больше не святой апостол Петр. В этой лодке не поместилось бы столько святости, думает про себя Петр с чем-то вроде самоиронии - хотя видит Господь, самоирония не его конек: некоторые веяния современности, такие как атеизм, гомосексуализм или самоирония, обошли его стороной.
Ни в одной лодке не поместилось бы столько святости - не поэтому ли Иисус шел по воде как по суше, стараясь не перегружать их утлое суденышко?

Но молитва Марии искрення - жаль только, здесь нет того, к кому она обращается.
Все, что есть - это всего лишь Симон, рыбак, умеющий держать в руках меч. Человек, которого она зовет Кифа - мужчина, который молится за ее душу не из-за ее просьб и не из-за того, что он молится за всех, а из-за того, что верит: ее душа достойна любых молитв и спасения.
И впервые за долгие, очень долгие годы Симон чувствует на своих плечах эту ношу - ту, что сам возложил на себя.
Чувствует ее тяжесть.
Может ли он отвернуться от Марии, оставить ее просьбу без ответа, какой бы ни была эта просьба?
Рыбак Симон бы мог - он был слаб, был глуп, был самонадеян.
Петр - всего лишь орудие, у орудия нет своей воли и нет права решать.
Все решено за него - и если заглянуть поглубже в свое сердце, то там и найдутся ответы, как нашла Мария ответ на свой вопрос. Ответ, который привел ее в Нью-Бедфорд, в церковь, которую она знала лишь по фотографиям.

Губы у нее холодные, горчат солью - Петр недвижим, застывает камнем.
И когда Мария вновь отодвигается, его пальцы на ее руке размыкают свою хватку.
- За освобождением ты сюда и приехала. Если это то, чего ты хочешь, мы на месте.
Петр в пародии на ласку гладит Марию по щеке.
- Это будет быстро. А потом ты вернешься.
Умирать всегда страшно - здесь, среди этой темной воды, Петр может признать это.
Умирать всегда страшно - но иногда это необходимо.
Иисус, наверное, нашел бы слова лучше и понятнее. Петр когда-то тоже мог зажечь истинный огонь в душах язычников - но не сегодня.
Не последние несколько лет.
Его вера не стала меньше - но, должно быть, что-то держит его здесь, на окраине чужого материка, не дает вернуться в Ватикан, хотя его паспорт по-прежнему действителен, как и контракт на переводы с древнеарамейского... Может быть, переводы Петра иногда не слишком буквальны - но ему ли не знать, что он имел в виду, рассуждая о грехе и прощении, пусть с тех пор и прошло две тысячи лет.

Лодка вздрагивает, когда днище мягко задевает камни. Темная вода кажется разлитой нефтью, на которой бликует темно-серая пелена небес.
Петр задирает голову, всматривается в небо, не обращая внимания на дождь, заливающий глаза, заливающийся в рот.
- Он слышит. Слышит каждого.
Иногда - были дни, тяжелые, мучительные дни, превращающиеся в недели, не менее мучительные и тяжелые, наполненные если не сомнением, то привкусом отчаяния - когда Петру казалось, что Господь его больше не слышит, покинул его, отбросил из ненадобности оружие, до сих пор служившее ему и мнящее себя избранным, он тоже спрашивал себя об этом. Петр не любит, не хочет вспоминать об этих временах - но в голосе Марии слышит страх, родственный собственному.
Страх, что Господь его оставил.
- Этого ты боишься? Быть оставленной? Не получить прощения?

Голос Марии едва разбираем в шуме дождя. Петр опускает голову, глядя ей в лицо. У него на пальцах остается ощущение ее мокрой кожи - как отметка, стигмата, пусть и невидимая, и он сжимает кулак, пряча его у бедра.
Он так и стоит на коленях в покачивающейся лодке, заставляя себя не обращать внимания на промокающий на плечах свитер, на затекающую за шиворот дождевую воду.
Ее признание глубоко его ранит - такой она выглядит уязвимой, такой несчастной... Иначе бы она и не пришла к нему, напоминает себе Петр.
Она не приходит к нему иной - но как он может ее отвергнуть, когда она была единственной, кто пришла к нему после ареста в Гефсиманском саду.
Единственной, на кого он осмелился поднять глаза - она была всего лишь женщиной, блудницей. Она была никем - и тогда, даже отрекшимся, Петр не стыдился ее, не стыдился перед ней себя.
Она сама нашла его, опустилась рядом на камни, молчала, пока он не мог ничего слушать - и слушала, когда он больше не смог молчать.
И теперь она тоже приходит к нему - сомневающаяся, раскаивающаяся, приносит то больное, что требует лечения.
Петр не лекарь, чудеса исцеления, на которые он способен, лишь Божья воля, ее выражение.
Все, что может Петр - это выжечь яд раскаленным железом, уничтожить боль другой, очищающей, смиряющей, дающей облегчение и радость.
Это в его руках всегда - этого просит от него Мария, приходя к его жилищу, вышептывая свою исповедь... Это каждый раз блуд - и она хочет наказания, хочет прощения, хочет искупления.
И боли.
Но сегодня она ищет другого - и Петр, умеющий забирать жизнь рыбак Симон, не чувствует себя мечом карающим в руке Господа.

Острым болезненным уколом напоминание о том, что он создал Церковь - и Петр вздрагивает, как от удара, смаргивает дождевую морось, но на лице женщины, стоящей на коленях напротив, нет ничего, кроме глубокой печали.
А еще страха.
Так и есть, там, под Иерусалимом, вновь отданным мусульманам, в ней не было страха, даже когда чума отметила ее тело как свою добычу.
Петр опускает глаза - своими словами она лишила его душевного покоя, вызвала того человека, которым он был.
Того, которому никто и не подумал бы молиться - безымянного рыбака на пыльной дороге, раздумывающего о том, как набить брюхо скудным уловом да выгадать несколько медяков, распродав рыбу.
У того человека был дом - не Папский престол, не Собор святого Петра в Риме, но лачуга, провонявшая рыбой от сушившегося поблизости невода. Была женщина, лица которой Петр даже не может сейчас вспомнить. Дети - кровь от его крови, давно затерянная в смуте веков.
Он не жалеет об утраченном - разве орудие может жалеть? - но слова Марии отдаются чем-то муторным, прогорклым, как ладан, который хранили в открытом сосуде.
Ему хочется, чтобы она умолкла.
Ему хочется, чтобы она продолжала говорить.

- Что тебе до того, Мария Кающаяся, Равноапостольная? - спрашивает Петр хрипло и горько. - Неужели ты и правда боишься, что имя твое будет стерто из памяти людей, молящих тебя о заступничестве? Что тебе до моей памяти, если окажешься ты в раю с Тем, кто отметил тебя своей волей?
Петр хмурится, касается ее плеч, тяжело опускает ладони, скользящие по мокрому дождевику.
- Когда ты молилась в последний раз? Ему молилась, Его милости искала?
Раз за разом она отказывается - вчера в церкви, готовящейся к литургии, затем перед ужином и сейчас, уже в лодке, когда Петр просил ее опуститься на колени вместе с ним и молить об избавлении от страха.
Раз за разом она отказывается - не в этом ли причина ее беспокойства и тревоги?
Петр обхватывает ее за щеки, приминая мокрые волосы, заставляя смотреть прямо на него.
- Не бывает покаяния без молитвы, как не бывает заката без восхода. Если ты боишься, что недостойна и что потому не услышит Он тебя, так молись вдвое, втрое усерднее. Если думаешь, что недостаточно чиста, так кайся - кайся, пока не почувствуешь, что вновь крепка твоя вера. Открой свое сердце, отринь страх - помни о том, что Он может испытывать тебя молчанием... Если тебе нужна сила, чтобы пройти через это, так бери - вот я. Вот я, рядом с тобой - бери, черпай из моего колодца, ему не пересохнуть. Возьми, сколько тебе нужно - но молись Ему, а не мне.
Петр тянет ее ладонь, холодную, мокрую, себе под свитер, на сердце - кожа к коже, плоть к плоти.
Со вчерашнего вечера он делит с Марией свой хлеб, свое вино и свое жилище, но рано или поздно она всегда просит другого.
Его веры - в свою избранность, ее избранность, в вечное Его присутствие рядом, дыханием опаляющее кожу несмотря на сырость и холод.
И Петр, отвыкший за эти несколько лет, прошедших с тех пор, как он покинул Рим, вновь отдает - отдает, пока вода не ушла, пока не обмелел, не высох этот колодец за ненадобностью.

Она в самом деле помнит - и Петр тоже помнит многое из того, что отделено сейчас от них веками и веками.
Помнит, как рассматривал Иисуса, впервые встретив его на той пыльной дороге поблизости от озера, на котором рыбачил. Помнил, как Андрей шумно сопел рядом.
Помнит, как звучали те слова, которые Иисус призван был принести в мир.
Петр смотрел на Иисуса, слушал - и верил. Всем сердцем, всей душой - верил в каждое слово, но много ли сейчас осталось от того трепета?
Десятилетие за десятилетием он заставлял себя не чувствовать - разве орудие может чувствовать? - но сейчас, вместе со словами Марии, вместе с тем, что она в нем будит, Петр снова чувствует себя прежним.
Безграмотным рыбаком, которому было явлено чудо - настоящее чудо.
Сын Божий.
Все прочее - и чудо воды и вина, и хождение по воде, и исцеление, и воскрешение - стало лишь следствием, изящным узором вокруг главного, и с эта мысль горчит и тревожит Петра: сколько от того Иисуса осталось в этом?
Половина? Треть? На самом дне, постоянно капля за каплей уходя в песок сквозь трещину, которой Петр изначально не заметил?
Сколько осталось от них всех?
Он смотрит в мокрое лицо Марии - ее пальцы холодом обжигают на его груди, но она не забирает руку.
- Мы помним друг друга, - настойчиво говорит он, не отпуская ее взгляд. - Мы помним друг друга такими, какими мы были.
В этом и радость, и разочарование - для них обоих, здесь Петр не обманывается. Она стыдится своей порочной природы, стыдится своих желаний, раз за разом толкающих ее во грех - а он стыдится своих слабостей, о которых не принято упоминать в Риме.
Она права - такими кто их знает, кто будет их помнить иначе, чем блаженными праведниками с фресок?

Можно ли молиться Свету?
Петр сглатывает и когда начинает говорить, его голос звучит хрипло и тихо:
- Я никогда не видел того, о чем ты говоришь.
Каждое слово будто камень - это его признание. Его стыдная тайна.
- Никогда не видел Света.
Петр верит в то, что чувствует волю Его - ради этого он живет, ради исполнения этой воли... И ради того, чтобы все же увидеть. Однажды увидеть Свет, о котором сейчас говорит Мария, будто о какой-то безделице.
Петр готов отдать правую руку на отсечение ради того, чего ей недостаточно - но сейчас ему кажется, что Свет, о котором она говорит, танцует в ее зрачках.

На берегу, мрачном, суровом берегу, на котором кое-как цепляются корнями за жизнь несколько кустов, отчаянно тянущихся к небу в надежде на лучшее.
И вдруг один из кустов, растущий чуть поодаль, укрытый каменистой грядой от ветра, вспыхивает - пламя охватывает его в один миг, от корней до самой макушки, отражается в темной слюдяной воде, на мокрых камнях.
Петр шумно выдыхает - все, что осталось высказанным, больше не имеет значения.
Это знак.
Их молитвы были услышаны - Мария получает ответ, о котором молила, а Петр - Свет.

Петр вскакивает в лодке, та раскачивается, грозя перевернуться, но его это не пугает - он простирает руки к берегу, пожирая взглядом полыхающий куст, выделяющийся на темном безлюдном берегу.
- Да, Господи!  - Петр больше не шепчет. - Да! Господь наш Всемогущий, преклоняемся перед тобой, Создатель всего сущего!..
Его охватывает пьянящая острая радость, истинное наслаждение - он не оставлен.
Они оба не оставлены.

Петр оборачивается, широко улыбается - увидь кто на его лице подобную улыбку, глазам бы не поверил.
Счастлив ли он?
Да счастье переполняет его через край - именно так он и чувствует себя. Обновленным. Счастливым. Избранным - и последнее особенно ему ценно, особенно дорого и находит свое место в его сердце.
Он гладит Марию по мокрой щеке, между ними искрит - ничего общего с расхожим выражением из женских романов, а буквально: воздух будто заряжен электричеством, искры бегут по мокрому шерстяному свитеру Петра, мягко планируют с его волос, стекают по руке, встречаясь со искрами на коже Марии.
Это потрясающее чувство.
Петр не знает, как его описать, но это просто потрясающе - то, что с ним сейчас происходит.
И, в отличие от Марии, он не падает на колени, не возносит молитву к небесам - напротив.
Ему необходимо оказаться на берегу, как можно быстрее, как будто в этом кусте, вновь ничем не отличающимся от прочих, еще осталась частица Его присутствия.
Божий знак.

- Пойдем, - зовет Петр, сгорая от нетерпения. Да, разумеется - разумеется - он знает, что это просто куст. Всего лишь куст.
И чудеса в его жизни случались - ему ли удивляться, но сейчас, в этой бухте, где он с таким отчаянием признавался Марии, что не видел Света, о котором она говорила... Разве это не ответ?
Разве это не знак, что Он рядом, слушает его, наблюдает?
Нет для Петра большей радости, чем знать это - даже когда он ведет себя недостойно, потакая своим слабостям, он хочет чувствовать это, хочет чувствовать присутствие Его поблизости, и это такое эгоистичное, такое греховное желание, но что Петр может с собой поделать?
Создатель читает в его сердце - и знает об этом, и Петр кается в своих недостойных слабостях и получает знак.
Он прощен. Его грех искуплен - и намерения, с которыми они с Марией сюда приплыли, получили благословение.
Может, еще через две тысячи лет и это войдет в Евангелие, приобретя законченную святую красоту. Забудется лишнее, будет вычеркнуто - возможно, даже его собственной рукой. Эта ночь, их совокупление, греховное и животное, все мелкое и недостойное - останется лишь явленное чудо в ответ на сомнения.
Петр никогда не понимал основного кошмара авторов антиутопий - разве не Библия была первой книгой, заложившей принцип бдящего за человеком вечного ока?
Но Петру так спокойнее, он нежится в этой мысли, мог бы - в самом деле извалялся бы в ней, сохранил на коже, как это электрическое покалывание.

И он знает, что делать. Отнимает руку у Марии. Снимает тяжелые ботинки, в которых можно пройти от одного побережья до другого, снимает носки, оставаясь босым. На дне лодки плещется немного дождевой воды, она кажется ледяной.
Петр находит взглядом куст, делает шаг и переступает через борт.
Ветер унимается. Дождевые капли теперь падают строго вертикально, разбиваются о водную гладь как о стекло, темное, закрашенное черной краской, кусты на берегу больше не шевелятся под порывами ветра.
Петр делает еще шаг.
В его сердце столько веры, что сейчас он способен на все - исцелить смертельно больного, воскресить мертвого, обратить к Богу толпу.
Способен на все - именно так.
Даже идти по воде - ему и прежде это удавалось, пусть и на краткий миг, но сейчас...

Петр снова оборачивается, протягивает обе руки Марии.
- Пойдем же, - повторяет настойчивее, предлагая ей этот щедрый дар - хочет разделить его между ними.

Он так и ждет, протянув руку - даже не сомневается, что и у Марии выйдет.
Им было явлено чудо - и вот еще одно, прямо тут, под его босыми ногами, в бухте, куда он плавал, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Даже в сезон отпусков этот суровый каменистый берег, не радующий взора ничем, кроме колючего скудного кустарника, да нескольких птичьих гнезд в каменной гряде, давно уже брошенных своими обитателями, не привлекает внимания туристов - и Петру нравится эта уединенность, ему, который прежде искал толпу, чтобы возвестить о Нем и милости для праведников.
Сейчас, по прошествии двух тысяч лет, больше нет необходимости идти к людям лично - обращения телепроповедников разлетаются по миру, доносятся из приемников и телевизоров в самых отдаленных от церквей уголках света, но истинное чудо, уверен Петр, можно обрести только так.
Кое-что остается неизменным, другое изменяется.
Петр мнит себя первым, хотя это лишь заблуждение смертного - всем свойственно ошибаться, и Петр первым признает, что грешен и слаб.
Первым признает - чтобы первым же и возвыситься, получив очищение.
Получив чудо.

Вода под его босыми ногами будто суша - но Мария уходит в темные воды сразу же, едва переступает покачивающийся деревянный борт лодки. Освобожденная от них обоих, лодка подпрыгивает выше, будто поплавок, на волнах, которые порождает уходящее ко дну тело.
По темному стеклу поверхности бухты идет рябь - но Петр по-прежнему стоит на месте, и вода держит его.
Пальцы Марии обхватывают его запястье, ногти царапают кожу - Петр не дает ей захлебнуться, не дает уйти с головой, дергает вверх, подхватывает подмышками, тянет... Наверное, со стороны это выглядит как хорошо отрепетированная пантомима или продукт компьютерной графики - или чудо.
Чуду всегда можно найти объяснение, когда в сердце нет места вере - монтаж, двойники, внезапная полная ремиссия, которая привела Марию сюда, на восточное побережье чужой страны, многие годы назад принявшей тех, кто бежал от ярости католической церкви.
Но эти объяснения слишком сложные, потому что все куда проще.
Это чудо.
Просто гребаное чудо.

Мария промокла до нитки - мокрые джинсы, мокрый свитер, мокрая замшевая куртка и сверху дождевик, в котором она пыталась спрятаться от дождя, сохранить тепло. Петр прижимает ее к себе, поднимает на руки - тяжесть ее тела кажется ему хорошо знакомой, но даже это животное какое-то воспоминание не может заставить померкнуть то, что горит в нем, куда ярче, чем гнев, похоть или гордость.
И он не позволяет себе усомниться - не сейчас, и делает следующий шаг.
На краткий миг его босые ступни обжигает ледяной холод осенней воды, свитер, уже промокший под дождем на плечах, теперь мокнет и на груди, намокает от мокрой одежды Марии. Дождь прекращается - ни ветра, ни дождя. Они будто персонажи картины - такая вольная фантазия на избитую тему: пустая лодка, брошенное на дно весло, мужчина, шествующий по воде к каменному берегу...
Шаг за шагом - это чудо. И еще. И снова.
Каждый шаг - это чудо, каждый раз, когда Петр остается на поверхности воды - чудо, вот сколько чудес, как будто на Петра проливается целый дождь.

Последний шаг - и он ступает на обкатанную волнами гальку, между пальцами ног застревает острый осколок камня, крупный темный песок липнет к мокрой коже.
Петр опускает Марию на ноги, едва взглянув, идет к кусту - тот по-прежнему тянет к темному небу изогнутые сухие ветви, едва-едва украшенные такими же пожухшими и коричневыми листьями. Куда больше на этих ветвях шипов - длинных, острых шипов, но Петр бережно касается одной ветви, другой, как будто хочет убедиться в реальности того, что видит. Так бережно, как никогда не касался никого живого.
- Ты просила о знаке, - говорит он Марии. - Это был он.
Они оба просили - и вот он, знак, и Петр не чувствует ни холода, ни сомнений.
Будь на то воля Его, он останется на этом берегу навсегда - еще один сумасшедший, из тех, которые прежде получили бы славу праведника или святого отшельника. Остался бы, питался бы морской водой и песком - но они здесь за другим, и это Петр чувствует так же ясно, как присутствие Его повсюду.
Его присутствие и Его волю.
Этот знак был не ему ответом - ей.
Свой ответ он получил, ступив за боорт лодки - и это как лучший подарок, главный дар.
- Ты вернешься, - снова нарушает Петр молчание. - Раздевайся.