- Саймон Стоун? - мужчина, остановивший его у подъезда, выглядит чужаком - Петр уверен, что никогда раньше его не видел.
Но куда больше его смущает легкий средиземноморский акцент чужака.
- Да, вы правы, - Петр давит легкое, какое-то ребяческое желание сказать, что мужчина обознался. - Моя вина.
Незнакомец улыбается, распознав шутку - с чувством юмора Петр не сладил и за две тысячи лет.
- Мое имя Франческо Альма, я здесь по поручению Томазо Константино. Вы знакомы с синьором Константино?
Имя Петру знакомо, непонятно другое - зачем кому-то искать его, пусть и по поручению Томазо.
- Да, - Петр не видит смысла во лжи. - Он женат на моей сестре. Я был на их свадьбе в Риме несколько лет назад, больше мы не общались.
Альма кивает, как будто все это он уже знал - впрочем, так оно и есть.
- Сестре, сеньор Стоун? - уточняет будто бы между прочим.
Петр сует свободную руку в карман, с другой этот фокус не пройдет - в другой у него букет. Ничего этакого, просто несколько хризантем в бумаге, ему показалось, что Марии будет приятно увидеть цветы. Это, конечно, не сравнится с тем, что было явлено им на каменистом берегу безлюдной бухты - но Петр никогда и не пытался сравниться с Ним.
- Формально - нет, но это не ваше дело.
Альма снова кивает - начинает напоминать Петру китайского болванчика с приборной панели форда, который он одалживает в церкви. Кивает, а потом смотрит на цветы.
- Сеньора Константино ушла из дома. Ее муж обеспокоен - она не отвечает на звонки, не перезванивает, он не знает, где она. Может быть, вы поможете?
Петр пожимает плечами:
- Мы редко с ней общаемся, по большей части, в переписке, - это правда. - Уверен, с ней все в порядке.
Петр все же не живет затворником и спрашивает себя, может ли Томазо найти Марию, если обратится в полицию? Международный розыск, есть же что-то такое, или он работает только в случае с преступниками? По крайней мере, состояния Константино может хватить не только на формальное расследование - нужно поговорить об этом с Марией. Она не может просто так сбежать от мужа - не в эпоху, когда ее могут отследить по сим-карте или использованию кредитки.
- Она не связывалась с вами? Не делилась планами? Видите ли, она купила билет на самолет до Бостона, у вас нет никаких догадок, к кому она могла бы отправиться в Бостон и для чего?
Петр снова жмет плечами, изображая недоумение - может, выходит не очень, но больше вопросов Альма ему не задает.
- Если узнаете что-то - хоть что, сеньор Стоун - позвоните мне или сеньору Константино. - Детектив - или сыщик? как правильно будет его назвать? - протягивает Петру небольшой картонный прямоугольник. Петр берет, опускает в карман, лишь мельком взглянув - напечатанное имя и номер телефона, ниже, уже от руки, еще один номер и имя Томазо Константино.
- Если узнаю, - соглашается Петр. - Могу помочь вам чем-то еще?
Альма оборачивается, оглядывает дом - должно быть, сравнивает с римской виллой Константино, но что Петру до земного богатства.
- Нет. Спасибо, сеньор Стоун. Не буду мешать, у вас, кажется, планы.
Петр тоже смотрит на хризантемы в своих руках, медленно кивает и входит в подъезд.

Она оборачивается - стоя на коленях, совершенно голая, мокрые волосы перекинуты через плечо, а ниже уже багровеет широкая полоса, и еще одна, еще, еще...
Петр остро, внезапно испытывает чувство стыда - будто его она застала за флагеллацией, за этим глубоко личным, сокровенным очищением души через усмирение плоти.
Стыда - а еще гнева: что она делает. Что искупает сейчас, чистая, воскрешенная Его волей, покаявшаяся во всех своих прегрешениях?
- Что ты делаешь?! - Петр отбрасывает забытый букет на покрывало, перехватывает руку Марии - ту, в которой она сжимает тяжелое кнутовище, дергает. - Это не ради твоего развлечения, Мирьям!
Произнесенное, ее имя его отрезвляет - он так редко зовет ее по имени, что сейчас это удивляет его самого.
Имя - а еще взгляд Иисуса с распятия на стене, понимающий, насмешливый. Последние лет семьсот Петру кажется, что Иисус смотрит на него именно так - а что бы он сказал сейчас? Ему наверняка нашлось бы, что сказать - и едва ли это можно было вписать в Книгу.
- Это... мой способ. Мой способ искупления грехов, - пытается пояснить Петр, остывая - и все же мысль о том, эта плеть теперь касалась ее обнаженного тела, как после будет касаться его спины и плеч, застревает в горле как колючка. - Тебе это не нужно.
Он лукавит - они оба знают, зачем она приходит к нему век от века. Почему именно ему хочет исповедоваться, его наказания ищет - но это знание не названо, не обозначено, как будто это детское ухищрение может заставить его исчезнуть.
Ей нужно наказание - роскошь быть забитой камнями у нее отнял Иисус, но есть иные камни, те, что волю Отца ставят выше воли Сына.

Петр заставляет себя остановиться. Заставляет себя успокоиться - Мария отдает плеть, торопливо извиняется, просит его не сердиться.
Он вспыльчив - есть такой грех, и Петр знает об этом, и просит сил, чтобы справляться с гневом. Повторяет себе, что она только что вернулась - может, час назад, может, два, но совсем недавно, и ему ли не знать, каково это. Ему ли не помнить, как остро, как жадно воспринимается жизнь после воскрешения.
Как тянешься к любому прикосновению, как заново узнаешь себя, свою телесность, реакцию тела на холод и жар, на боль и ласку.
Петр обрывает себя, забирает плеть, протягивает через кулак кожаные полоски, теплые, обманчиво-мягкие - Мария и не думает ее удержать, смотрит на него с виной и радостью, уверенная, что он простит ей и это.
- Да, тебе.
Цветами покрылся сухой куст на берегу под ее прикосновением - в знак Его прощения, и Петр хочет напомнить ей об этом.
Каждый раз он надеется, что она не утратит вновь своей обретенной чистоты, не утратит обретенного покоя, но сейчас она получила куда больше, они оба получили куда больше, чем ожидали, и чудо, которому он был свидетелем, еще переполняет Петра, изливается из него будто из наполненной чаши, и даже в церкви, где он помогает, пока снова не придет вахта отправляться в море, отмечают его преображение.
Никогда Петр не отличался ни кротостью, ни легким нравом - но благодать заставляет его чаще улыбаться, заставляет купить цветы, заставляет не обрушиться на повинную голову Марии гневливо и сурово.
Она сейчас как ребенок - и не хотела ничего дурного.

Пока Мария в душе, Петр снимает куртку, ставит цветы в высокую кружку - во всей квартире не нашлось ни единой вазы. Кружка все равно коротковата, длинные стебли рассыпаются в стороны под тяжестью соцветий, но как-то находят хрупкое равновесие. Эта кружка с хризантемами кажется до нелепого чужой в его квартире, к которой он привык - Петр долго ходит по небольшим скромным комнатам, выбирая место, чтобы куда-то поставить цветы, затем признает поражение и просто относит кружку на кухонный стол памятником последнему греху ищущей искупления кающейся женщины.
Подчиняясь смутному беспокойству, выглядывает в окно - улица пуста, лишь несколько автомобилей припарковано на другой стороне улицы.
Петр выкладывает на сковороду остатки макарон, слыша, как умолкает душ в ванной и как скрипит дверь. Режет на четвертинки помидоры и перец, ищет в холодильнике сыр.
- Тебя ищет муж, - говорит в ответ, когда Мария - одетая, умытая, спрятавшая спину, расчерченную вспухшими покрасневшими полосами ссаженной кожи, как и Петр прячет свою, - появляется на кухне. Ее чемодан в спальне, занимает и без того небольшой пятачок между кроватью и комодом, Петр обжился в гостиной на узком и коротковатом для него диване.
Можно ли ей остаться? Эта квартира слишком мала для них двоих - ее было достаточно, когда она пришла к нему в поисках искупления и прощения, но не сейчас. После возвращения она очистилась, вода и смерть смыли с нее все грехи - но Петр остался прежним, и смотрит на нее он по-прежнему, слишком давно ее зная, слишком давно и слишком близко, познав не только ее душу, как выбранный ею исповедник, но и ее тело.
Это знание в нем, никуда не делось - и ей нет места в его квартире, в его постели. ЕЕ просьбы, высказанные и невысказанные, он слышит слишком хорошо, когда она рядом.
- Здесь какой-то мужчина, он узнал мой адрес, узнал меня - и спрашивал о тебе. Его нанял твой муж для поисков... Ты упоминала, куда собираешься? Говорила, что направишься в Нью-Бедфорд?
У нее не было его адреса, она ждала его в церкви, когда приехала - значит, адрес этот Альма получил уже здесь. Прятки кончились, ее практически обнаружили.
Петр ставит на стол початую бутылку, ищет стаканы, разливает остатки вина.
- Тебе придется с ним встретиться. Придется вернуться.

Мир стал больше, прежде кто бы мог подумать, что есть иные континенты, скрывающиеся за океанами - но в то же время он парадоксально уменьшился. Мария права, когда говорит, что сейчас каждый как на ладони - но Петр давно живет с этим чувством, утешает себя тем, что Господь всегда за ним наблюдает, а потому то, что пугает Марию, его не страшит: он и прежде не мог исчезнуть, не от Его взгляда, что ему до взглядов людей.
Петр бросает нож, когда Мария набирает номер, садится к столу, облокачиваясь о шкаф, отпивает вина - он взял первую попавшуюся бутылку все в том же магазине, в который ходит уже шесть лет, выбрал случайно, ориентируясь на ценник, и женщина на кассе, та самая, что здоровается с ним как со знакомым и которая дала Марии салфетки в первый вечер, одобрительно посмотрела на бутылку вместо самого дешевого тетрапака.
- Ваша подруга еще в городе? - улыбнулась она, пробивая покупки. - Хорошее вино.
Петр кивнул, промычал что-то невразумительное - он наконец-то вспомнил, где, кроме этого магазина, видел кассиршу. Она ходит в ту же церковь что и он - и пару раз участвовала в сборе средств пострадавшим от наводнений и прочих природных катастроф.
- Надеюсь, она останется подольше, - женщина явно ждала какой-то более развернутой реакции. Петр сгреб оплаченное в пакет и ушел.

Вино, наверное, и правда хорошее - нет этой порошковой горечи, нет необходимости разбавлять водой, отчетливо чувствуется привкус винограда, пусть даже выращенного не под солнцем Галилеи.
Голос Томазо в трубке звучит зло и взволнованно - Петр искренне сочувствует ему, но что они все могут поделать? Со стороны Марии было ошибкой позволить себе эти восемь лет - позволить себе забыть о том, кто она и кем должна быть, но она уже расплатилась за эту ошибку, теперь пришла пора заплатить и Томазо. Чудеса дорого обходятся всем, Петр мог бы рассказать об этом желающим, но не рассказывает - чудеса на то и чудеса, что за них придется заплатить, и это должно быть личным опытом.

Мария быстро приводит разговор к главному - ее слова звучат так обыденно, даже на этой кухне.
Петр смотрит на ее щеку - она смотрит на телефон, как будто хочет передать свое желание еще и взглядом.
Все кончено, будет развод - это не просто, но уже возможно, даже нерушимое таинство можно отменить, если Церковь сочтет причины приемлемыми, и с каждым годом приемлемость причин становится все шире, все разнообразнее.
Впрочем, не это тревожит Петра - не то, что она собирается нарушить церковное таинство. Он сам отпустил ей этот грех - даровал разрешение, и разве не его слова становятся истиной как на земле, так и на небе?
Он развел ее с мужем - прямо здесь, на этой кухне, и Петр очень надеется, что развел не для того, чтобы взять самому.
Он апостол, святой Петр, основатель Святой Церкви - ему не пристало поддаваться греховным слабостям плоти, но все же он поддается им, и разве не за это Мария платит тоже, принимая наказание из его рук?
Не это они искупают оба - каждый раз?

Но сейчас платит Томазо - увы, Петр хотел бы утешить его, но едва ли Томазо сейчас примет чье-либо утешение, потеряв жену.
Петр мрачно смотрит в окно - невольный свидетель этого разговора - лишь кидает короткий, тяжелый взгляд на опущенную голову Марии, когда слышит злой вопрос Томазо и слышит ее ответ.
Значит, другой.
- Едва ли ему нужны от тебя молитвы, - срывается быстрее, чем Петр успевает остановить себя.
Мария смотрит ему в лицо, пытается поймать взгляд. Телефон будто орудие преступления лежит перед нею.
От ее прикосновения к его руке - странное дежа вю - кухня кажется еще меньше.
Петр тяжело мотает головой.
- Не на тебя, - отвечает честно. - Я сержусь не на тебя. Я сержусь на себя.
Она смотрит на него с непониманием - готовая к его гневу, готовая к тому, что он вновь заговорит о ее вине, даже сейчас, очищенная и искупившая все, что ее тяготило.
Вечная Мария Кающаяся - Мирьям, блудница из Вифании, берущая за свою любовь золотом и выставляющая напоказ свое тело.
Она давно этого не делает - давно не продает себя и не носит прозрачных тканей, сквозь которые просвечивают карминовые узоры - но Петру никак не забыть этого, и никак не избыть эту слабость, и это изливается в нем гневом, раз иные пути невозможны.
- Я должен был отговорить тебя, еще тогда, в Риме. Должен был... Запретить, увезти тебя, помешать. Это всегда было ошибкой, даже тогда, даже если бы он умирал, это все равно было ошибкой - но я позволил тебе это, и значит, это моя вина. Все это, - Петр дергает плечом, как будто имея в виду и эту потертую более чем скромную кухню, но руки из-под ее пальцев не отнимает. - Сам отдал тебя ему. Тебя вело милосердие так же, как его сейчас ведет гнев - но это я должен был не дать тебе совершить эту ошибку.
Разве не его это обязанность - быть сторожем, овчаркой, поставленной над отарой? Его глаза не должны были быть затуманены ни жалостью к умирающему, ни глухой обидой на Марию, вновь бросающей свое тело будто мелочь в чашку нищему.
Она винит себя - но за эти дни глаза Петра открылись и он знает, что это он истинный виновник, и наказывает себя ежедневно за то, чего не предотвратил.

Все, что Мария ему говорит - каждое слово, что она ему говорит, - Петру известно: все предопределено Божественной волей, все лишь часть великого замысла, а каждый из них - и он, и Мария, и Томазо, - лишь орудия претворения этого замысла в жизнь, и эта мысль вела Петра сквозь века, сквозь тысячелетия, но сейчас, должно быть, ему нужно было услышать это от кого-то еще.
Услышать, что то, в чем он себя винит, может быть прощено - что это еще одна глава истории, которую пишет не он, и вместо того, чтобы отпрянуть, отвернуться, положить этому конец, Петр не делает ничего.
Он больше не нужен Марии - и она скоро уйдет, гонимая чем-то, чего ему не понять, так было всегда и так наверняка будет и сейчас. Она приходит к нему под гнетом вины и греха, приползает, будто в умиральную яму, будто прокаженный к вратам лепрозория - принимает его упреки, его гнев, его колючее, больное лекарство, а затем снова уходит, очистившаяся и прощенная, и иногда это случается едва ли не на следующее утро, а иногда - спустя несколько дней, но всегда случается, и сейчас Петр не ждет иного.
Разве что она останется, чтобы увидеть часовню, построенную на том пустынном каменистом клочке берега, изрезанного заливами и лодочными пристанями - и это тревожит и беспокоит его: она тревожит и беспокоит его, и то, что овладевает им, когда Мария рядом.
В первую очередь это вина - всегда вина.
За то, как он обращался с нею века назад - как гнал с дороги, запрещал следовать за ними. Как возвышал на нее свой голос, терзая ее не рукой, но словами.
Как был с нею груб - даже после, когда ее имя плотно вошло в их общую историю, стало ассоциироваться с заступницей и утешительницей для тех, кто боялся обратиться к Святой Деве.
Как был с ней груб, намеренно груб, еще три дня назад, хоть и знал, что этой грубости она и ищет.
Но под этой виной есть и другое - то, что отзывается на ее слова, отзывается на ее прикосновения.
Божественная любовь жжет Петра изнутри, проступает морщинами на лице и шрамами на плечах и спине, любовь Марии же чувствуется прохладным летним бризом с моря, соленым и наполненным солнцем и обещанием доброй рыбалки.
Он не давал ей ласки, ни разу - разве что полуслучайно, ненамеренно - в ней же столько нежности, что Петр не знает, куда себя деть от ее рук, куда забиться в этой крошечной кухне, пропахшей расплавленным сыром, в которой ему приходится разворачиваться боком, чтобы не задеть плечом шкафы, протискиваясь к мойке.
Его так давно никто не гладил по голове - Петру даже подумать смешно, что кто-то мог бы захотеть: до сторожевого пса не касаются с лаской. Но Мария не боится - не боится, что он огрызнется или вцепится ей в ласкающую руку в ответ - ей не привыкать получать от него тычки и упреки, но она здесь, она разделила с ним явленное чудо, покорно приняла смерть в его руках, а сейчас снимает с него эту вину, которой он даже выразить до конца не в состоянии.
- Мария Магдалина, покровительница кающихся, - фыркает Петр ей в губы, - утешительница согрешивших...
Если это и могло быть шуткой, то не в исполнении Петра - от него это звучит едва ли не обвинением, но сейчас ему нужно это утешение, нужно, чтобы она повторила, что все, что происходит, происходит по воле Его, согласно Его замыслу.
Что нет греха хуже, страшнее, чем сомнение в этом - и сомнению не должно быть места в их сердцах, чтобы оно не отравило, не умалило веру.
Вера Петра тверда - не испытание это и никогда не было испытанием, и Мария здесь, чтобы напомнить ему о том, для чего они оба были избраны.
Его дело - защита Святой Церкви, а ее - нести любовь и утешение тем, кто в них нуждается, и кто он, Петр, такой, чтобы противиться ее предназначению.
Петр тянет ее к себе, разворачиваясь от стола - не хочет, чтобы она убирала рук, не хочет, чтобы переставала его касаться. В ее прикосновениях и нежность сестры, и ласка жены - и Петр ищет в ней это, сегодня, сейчас.
Ищет ее прощения.
- Ты простишь меня? - требовательно - даже сейчас - просит Петр, тычется лбом ей в висок, сжимая предплечья под широкими рукавами ее свитера. - Мирьям, ты прощаешь? Простишь, как Он нас прощает?

Ему больше не кажется, что его квартира слишком тесна для них обоих - перестав избегать ее коснуться, Петр будто от горба избавляется. Уродливого, тяжелого горба, мешающего ему - или пушечного ядра, прикованного к ноге.
Сейчас в них нет похоти - ни в нем, ни в ней, недавняя нагота скрыта под одеждой, в прикосновениях нет страсти.
Даже когда Мария осторожно гладит его по пальцам, лежа тесно прижатая к нему на узкой кровати, в нем больше нет похоти - зато полно другого. Покоя, может быть - и твердой уверенности, что сегодня она спасена, они оба спасены.
Это не первый раз, когда они так близко - Петру на память приходит тень крепостных стен Акры, уходящая вдаль, мерное покачивание лодки, увозящей его прочь от Святой Земли. Над берегом еще стелилась каменная крошка, еще звучали радостные вопли сарацин, отмечающих падение последнего оплота тамплиеров в Иерусалимском королевстве. Петр выбросил меч за борт - левая рука едва двигалась под кольчугой, застрявшая в сочленении тяжелого доспеха стрела обломком торчала в прорехе разодранного когда-то белоснежного плаща. С непокрытой головой, позабыв весло на дне лодки, стоял Петр молча и виновато, цепляясь взглядом за разрушенный барбикен королевской башни старого города, за жирную вереницу осадных орудий султана, бесстыдно выставленных напоказ.
Мария прижалась к нему, откинув с лица покрывало, глядела в лицо - так виноградная лоза обвивается вокруг дубового ствола. Когда Петр рухнул на колени, а оставленный город заволокло пеленой стыдных, злых слез, она упала вместе с ним, цепляясь за плечи, обхватывая ладонями голову, зарываясь пальцами в грязные, свалявшиеся от крови и пота волосы на затылке.
Лодку несло течением вдоль изломанной береговой линии, они лежали рядом, так близко, что делили одно дыхание на двоих, так близко, как дети в материнском чреве - и Петр ждал молнии с небес, которая должна была поразить его, ждал, зажмурив глаза до алых вспышек под веками, но чувствовал лишь ласковые прикосновения Марии, распутывающей ему волосы, гладящей по лицу, осторожно касающейся раны под снятым гамбезоном. К ночи лодка мягко ткнулась в песчаную отмель далеко от кипрского порта, принявшего галеры из Акры. Петр из последних сил, поддерживаемый Марией, доплелся до пустовавшей полуразрушенной хижины, в которой не было ни следа человеческого присутствия, и провалился в долгую лихорадку, но каждый раз, когда он открывал глаза, моля о глотке воды, то видел перед собой Марию. Где она нашла родник, как далеко ей пришлось пройти по каменистому недружелюбному берегу, как трудиться, собирая сухой топляк для очага, едва дающего тепло по ночам, где искать пищу - оливковое дерево и птичьи гнезда... Ночами она лежала рядом, согревая его собой - и Петр знал, все внутри него знало, что она не бросит его умирать в одиночестве, останется до самого конца, хотя он столько раз гнал ее прочь...
Была она рядом и когда он воскрес - а он, едва окончательно оправился, ушел один, прибился к монашеской обители, чьи послушники приняли обет молчания, и долгие годы жил там, ожидая неминуемой кары за потерянный Иерусалим.
Куда она отправилась после того, как он ушел? Куда пошла?
Ждала ли его возвращения, или приняла как должное его уход?

- От моря и к небу, - соглашается Петр. Ее волосы, все еще влажные, щекотят ему шею, но он не отстраняется - только разворачивается боком, чтобы им обоим хватило места, и когда Мария вдруг замирает, Петр думает, что знает, в чем дело.
- Когда бьешь недостаточно резко, ссадины шире. Не такие глубокие, но шире и хуже. Это пройдет, просто следи, чтобы ткань не прилипала к коже.
Он не предлагает ей обезболивающего - не для того она взялась за плетку, чтобы с помощью таблетки забыть о результате. К тому же, Мария и сама тянется к боли - Петр помнит ее шрамы на бедрах, засохшие коркой, чувствующиеся под его пальцами.
- Нужно уметь, иначе... Ну, иначе просто получишь растяжение в плече и массу проблем с тем, чтобы спать на спине. Я позабочусь о твоей спине, чтобы не было воспаления и не остались шрамы.
Нужно дожидаться, пока ссадины заживут - но Петр никогда так не поступает: ему нужны эти шрамы, нужны эти следы его покаяния, перекрещивающиеся, накладывающиеся друг на друга, превращающие его спину в карту ошибок и прегрешений. Ему нет нужно заботиться об этом - но Мария приносит свои грехи ему на искупление, получает прощение от него, ей нет нужды браться за плетку.
- Зачем? Зачем ты это сделала? Разве ты будешь ближе к Нему, чем сейчас, очищенная, только что побывавшая у Его престола? - спрашивает Петр - обычно он избегает, уже давно избегает, с кем-то говорить об этом, да и с кем? С Иисусом, который весь полон обиды, как выпоротый мальчишка? С Марией Небесной, которая едва ли одобрит его практики? С Иудой, встреча с которой в конечном итоге привела его сюда, в Массачуссетс, как смертельная болезнь приводит умирающее животное в нору потемнее?
В узкой тумбочке на два ящика под его пальцами перекатываются останками кораблекрушения нехитрые средства первой помощи - пластиковые флаконы перекиси и хлоргексидина, марлевые тампоны, противовоспалительная мазь: не слишком удобно, когда в разгар мессы на спине сквозь ткань рубашки начинают проступать кровавые розы, смущая людей и заставляя задаваться ненужными вопросами. Его путь в последние годы в массовом сознании ассоциируется с разными вещами, повергающими Петра в недоумение и брезгливость - ему не хотелось бы ни понимающих улыбок, ни приглашений на чужие БДСМ-сессии.

Высокий пояс джинсов подчеркивает узкую талию. Петр задирает на Марии свитер, обнажая спину, оглядывает смуглую кожу - сейчас вспухшие следы, оставленные плетью, потемнели запекшейся кровью, оставленные шипами в многочисленных узлах на хвостах... Не должно ему жалеть смертную плоть, временное пристанище души, но Петр все равно сглатывает сожаление, справляется с соблазном дотронуться до каждой отметины пальцем, губами, вознести молитву о немедленном исцелении.
Она хочет этих следов, хочет помнить о явленном им чуде, унести на своем теле эту память - и Петр кивает, хоть Мария и не видит его.
Он понимает.
Иногда тело не может вместить то, что потребно душе - и приходится раскрывать, разрывать плоть, давая свободу. Приходится наказывать плоть, чтобы через наказание испросить облегчение - истинное очищение требует жертвы, и он охотно приносит эту жертву, за себя, за Марию, за каждого.
Иисус умер на кресте за все человечество - и Петр не дает себе забыть об этом, следуя проторенной тропой.

Она оборачивается, смотрит на него - Петр отвечает ей долгим взглядом.
Как он злился, как ревновал - подумать только, блудница, запятнавшая себя, приблудившаяся босая сука, и тоже была избрана, была призвана среди всех остальных, чтобы разделить предначертанное.
Увидев ее, он не поверил глазам своим - но это была она, и она поздоровалась с ним, стыдливо опустив взгляд в константинопольской толчее. Это была она - а вскоре Петр сам стал свидетелем этого явленного чуда, сам увидел ее воскрешение, но только сильнее ожесточился, допустил в сердце своем ненависть, надолго отравившую ему радость служения.
Сколько веков потребовалось, чтобы примириться - и примирился ли он до конца с тем, что свидетельница его главного раскаяния, принявшая его косноязычную ломкую и грязную исповедь, по-прежнему среди них?
Она знала - его самую страшную, самую постыдную тайну. Забыла ли она?
Никогда впредь они не заговаривали об этом - но Петр отдал бы руку, чтобы знать
Чтобы быть уверенным, что она забыла.
И эта тайна сейчас глядит на него из зрачков Марии.
Они оба нечисты - вот о чем он должен помнить.
Приняв его исповедь, она идет к нему со своими грехами - их общему счету уже две тысячи лет без малого, не потому ли Петр ее больше не прогоняет?
- Тебе не за что благодарить меня, - не соглашается он. - Не я указываю тебе дорогу.

Она вздрагивает, когда он касается смоченным перекисью тампоном самой глубокой из ссадин, стирает засохшую кровь, очищая и унимая жжение. Это тоже покаяние - врачевать раны, оставленные плетью, и, должно быть, чтобы отвлечься, Мария задает ему тот же вопрос, что он задал ей.
Его ответ иной - он думает, не солгать ли, и эта мысль такая ребяческая, такая нелепая, что он сам удивляется ее возникновению.
Он мог бы солгать, но зачем - Мария знает о нем самое грязное, знает о его грехах, и все равно приходит к нему с просьбой о прощении, с просьбой принять ее исповедь. Приходит с мольбой о помощи - ее не отвернет от него еще немного правды.
Он всего лишь человек - она знает.
Знает его как Святого Петра и как вспыльчивого и завистливого Симона. Как одного из апостолов, ставшего камнем в основании всей Святой Церкви - и как мужчину, который берет ее грубо и жадно.
Что ему от нее скрывать? Какой грех он хочет утаить от женщины, знающей о нем самое худшее?
- Я грешен, Мирьям, - признает Петр, продолжая свое нехитрое занятие - он никогда не посвящал себя врачеванию, но за две тысячи лет кое-что осело в памяти. - Всего лишь человек - грешен, как любой из людей, и это я искупаю, усмиряя плоть. В этом каюсь, чтобы получить искупление через муки.
Даже сейчас. Даже после явленного чуда - и все три дня он прибегал к помощи плети, чтобы получить хотя бы временную толику покоя, надежду на очищение.
- Гнев. Зависть. Гордость, - перечисляет Петр. - Похоть. Мои грехи велики, тебе ли не знать о каждом.
Это тело несовершенно - плоть сильна и требовательна, и оттого Петру вдвойне тяжелее: веками он пытается усмирить в себе это плотское начало, вернуться к тому идеалу апостольской жизни, что сам же и придумал. Веками он стоит на вратах рая, напоминая грешникам о необходимости покаяния - но сам лишь колосс на глиняных ногах.
Прах и из праха.
- Уступая искушению, после я искупаю свой грех - несу наказание за это несовершенство, за свои слабости. Он отметил меня своим слугой - и нет для меня большей радости и большей чести, и только так, очистившись искуплением, я чувствую, что вновь достоин служения.

Она стыдливо отворачивается, переполненная этим своим стыдом - стыдится себя прежней и его тоже стыдится, но не стыдится того, что он видит ее обнаженную плоть, позволяет ему касаться себя, и когда Мария горячо обещает ему, что отныне все иначе, что нет в ней больше греховного вожделения и не будет она впредь виновницей в его грехе, в нем нет радости.
Он знает, что должен радоваться - знает, что ее тяготила ее собственная грязная природа, искушающая и соблазняющая, похотливая, жадная, а эту жадность она могла утолить лишь блудом, отдавая себя другим, искушая и соблазняя других обманчивым обещанием удовольствий...
Его искушая и соблазняя.
Ни единой женщины за долгие годы Петр не захотел - кроме Марии. Хотел бы снять с себя и этот грех - но не мог, а затем перестал и бороться.
Сдавался, уступая, принимая ее, приходящую к нему, еще хранящую память чужих прикосновений, тепло чужих тел, следы чужих поцелуев.
Принимая ее любой - ее наготу, ее тело, ее желание.
Когда он начал ждать ее прихода?

В словах Марии столько восторга, когда она говорит о нем, что Петру становится не по себе - сейчас, когда он признался ей в своей слабости, признался в своих грехах, разве может она в самом деле так думать?
Его мутит, как будто он ей лжет - не говорит ни слова, но будто нагромоздил целую гору лжи, и фундаментом - камнем в основании, с жестокой самоиронией думает Петр - лежит ложь о том, что она несет ответственность за его грех.
Это слабость, прятаться за этой мыслью, обвинять ее - слабость или заблуждение. Второе давно в прошлом, первое... Ну что же, если в глазах Марии он и достоин, то сам Петр  этого не чувствует - не сегодня.
Не сейчас, когда она заверяет его, что очистилась - его молитвами, его - ха-ха - стараниями.
Он не сильный, даже если ей кажется, что это так.
Он лишь повторял то, что давно известно - начертано кровью в их сердцах, но будь он сильнее, будь он по-настоящему сильным, он находил бы в себе силы, чтобы побороть соблазн, чтобы оттолкнуть ее.
Но он не отталкивал, он брал ее как шлюху - брал, зная, что совершает, пряча от нее свое ответное желание, но разве мог спрятать его от себя?

Розовая от крови перекись пятнает марлевый тампон, впитывается в темное плотное покрывало, на котором смуглая голая спина Марии кажется сокровищем в ларце.
Петр с удивлением следит, как его собственная рука ложится ей на поясницу, прижимая к покрывалу.
Он мог бы...
Мог бы лечь с ней - она бы ему не отказала, приходит странная в своей простоте и кажущейся нормальности мысль.
Не отказала бы, как никогда никому не отказывала - как не отказала своему исцелившемуся мужу, как не отказывала тем, кто приходил к ней за утешением, а не за любовью.
Мария Кающаяся не отказывает - ни грешникам, ни апостолам, не так ли?

Петр тяжело, болезненно сглатывает, убирает руку. Опрокинутый флакон хлоргексидина пуст, в комнате повисает легкий запах железа, терпкий и узнаваемый.
Он нужен ей сильным, повторяет про себя Петр - ему почти смешно.
Смешно от того, что никто ни разу не спросил у него, а есть ли в нем эта сила. Способен ли он на то, что на него возложено.
Это больше похоже на богохульство, Петр тут же винится, просит прощения мысленно, одергивая на Марии свитер - но разве это не так?
Разве он хоть раз просил о том, что получил?
А разве получил хоть раз то, о чем просил, едко интересуется что-то внутри, и этот голос - о да, Петр знает этот голос.
Негромкий шепот сомнения, завистливый, ядовитый, способный отравить все, до чего Петр коснется.

Одергивая свитер на ее спине, Петр смахивает все обратно в ящик до следующего раза, смотрит в пол, на холодные квадраты выцветшего дешевого ламината, опустив руки между коленей.
- Вся моя сила из одного источника, без него я лишь...
Громкий стук в дверь, едва заглушенный узким коридором и тонкими стенами, заставляет его вздернуть голову удивленно и сердито - оборванное признание застывает на языке.
- Пойду узнаю, в чем дело.

На пороге уже знакомый ему сеньор Альма и еще один мужчина - Петру требуется не меньше минуты, чтобы узнать в этом полном сил и гнева человеке умирающего Томазо, которого Петр и запомнил лишь как бледную тень, измученную капельницами, едва унимающими боль, запомнил добычей смерти, распространяющей вокруг себя едкий запах непомогающих лекарств.
- Она здесь? - требует Константино.
Петр стоит стеной, не отодвигается, чтобы впустить визитеров в квартиру, и это, наверное, убеждает Томазо в правоте.
- Она здесь! - уже без вопроса и куда громче заявляет он, не обращая внимания на попытки спутника урезонить его. - Она здесь, я знаю! Мария! Мария!!!
Кот пробирается в квартиру, прижимает уши на крик и юркает на кухню - но ему придется подождать с ужином, думает Петр.

Наверное, ему стоит пригласить обоих визитеров войти и оставить мужа и жену поговорить о том, что привело их брак к этому финалу - но Петр не хочется этого делать, несмотря на то, что половина этажа, должно быть, прислушивается к тому, что происходит в подъезде.
Людей на удивление интересует чужая жизнь, и хотя Петр ни с кем из соседей так и не сошелся покороче кроме приветственных кивков при встрече в лифте или в коридоре, он допускает, что о нем наверняка судачат - ни жены, ни подружки, приходила ли хоть раз сюда женщина? Мужчина? Хоть кто-то?
Ну, теперь пришла - а за женщиной пришел ее брошенный муж, вот это целая история, почти из дневных телешоу.
Петр и сам себя чувствует персонажем какого-то шоу - он не смотрит телевизор, в его квартире телевизора нет как данности, но он не живет в пещере и знает достаточно, чтобы не выделяться.
По сути, он как раз из тех, кто не выделяется - если бы не апостольничество, если бы не Иисус, кто бы вспоминал о нем про прошествии двух веков, не то что двадцати?
Он не тот - не тот человек. Не Сын Божий, призванный искупить грехи всего человечества - людей как рожденных, так и тех, кто еще будет рожден. Не тот другой для Марии Магдалины, ради которого она могла оставить мужа.
Петр пережевывает эту мысль, стоя позади вышедшей из спальни Марии, сложив на груди руки.
Даже на ненависть во взгляде Томазо не отвечает - что бы тот ни думал, он, Петр, не тот. Несмотря на то, что Мария живет в этой квартире с ним, спит в его постели и отдавалась ему на этой самой кухне, как десятки раз до того, он не тот. Ее любовник, возможно, но не тот, ради кого она уходит от мужа - просто еще один мужчина в длинном списке тех, чья похоть оказалась сильнее всего прочего.
Всего лишь статист - тем удивительнее, что внимание Альмы он привлекает едва ли не больше, чем Мария.
Тот так и следит за ним - может, считает, что Петр кинется в драку или попытается поговорить с Томазо?

Разгадка в другом.
Петр качается к двери, заинтригованный этим неожиданным выпадом в свой адрес - что-то, что он должен знать?
Мобильник с большим широким экраном - едва ли не с ладонь Петра, едва умещается. Качество изображения позволяет узнать женщину, исступленно отдающуюся сразу двоим на каком-то диване. Съемка явно тайная, камера подрагивает, но ракурс взят хорошо - такие кадры наверняка обеспечивают ревнивым мужьям возможность развестись, оставив жену-изменницу без единой монеты, или поднять вопрос о тесте на отцовство...
Чем бы ни руководствовался Альма, это отвратительно - отвратительна эта запись, отвратительно то, что он хранит ее у себя.
Отвратительна и женщина на экране - отвратительна и желанна одновременно, потому что в одном причина другого, и Петр играет в эту игру куда дольше, чем Альма может себе представить.
Звуки чужого совокупления - искренние, очень настоящие звуки плотской греховной любви - заполняют узкую прихожую. Слишком громкие, слишком искренние - голос Марии Петр узнал бы и без картинки. И ее стоны и вскрики - в них нет боли, зато полно другого, а Петр предпочел бы, чтобы в них была боль. Раскаяние. Ужас.
- Ее мужу вы тоже показывали это? - спрашивает Петр, возвращая телефон владельцу.
Альма выглядит слегка удивленным - наверное, ожидал какой-то другой реакции. Любой другой реакции.
- Сеньор Константино ознакомился со всеми полученными результатами, - сдержанно отвечает он, наконец-то останавливая воспроизведение. В коридоре становится тихо - слишком тихо, как кажется Петру, потому что в этой тишине слышно, как громко он дышит, и совсем не слышно Марию, как будто она исчезла, растворившись в воздухе.
Значит, ознакомился - но по-прежнему хочет вернуть себе жену.
Простил?
Это делает ему честь - в самом деле делает, думает Петр, которому двух месяцев на прощение было бы недостаточно.
Которому для прощения потребовались века - почти десять веков.
- Не стой босой на холодном полу, из подъезда дует, - говорит Петр Марии и снова смотрит в лицо Альмы. - Сочувствую вам. У вас работа, которая заставляет, должно быть, разочароваться в людях... Вы посещаете церковь?
Альма долго смотрит на него в ответ, потом улыбается.
- Интересная реакция. Дело - просто ерунда, неверные жены любят пуститься в бега, но вы оба... Интересная реакция. Сеньор Стоун. Сеньора Константино. Не стану вам дольше докучать.
Он пожимает плечами, разворачивается и уходит - шаги Томазо, спускающегося по лестнице, еще слышны, к ним прибавляются шаги Альмы.
Петр закрывает входную дверь, не глядя на Марию.
- Хорошо, что они не пришли вчера... Или раньше, - говорит пусто - все еще под впечатлением, тягостным, тошнотворным.
Судя по виду Томазо, с него сталось бы пожелать обыскать квартиру - Петр смог бы его удержать, с легкостью, даже несмотря на отступившую болезнь, она хорошо попировала на этом молодом мужчине, но едва ли он справился бы с обоими, и как бы он объяснял тело Марии в своей квартире, не говоря уж о ее воскрешении на столе коронера или в морге?

Кот избавляет от необходимости возвращаться в спальню, продолжать тот разговор, в котором смысла не больше, чем в календаре на стене, вечно открытом на августе.
Есть кот - живая душа, которая нуждается в пище, а не в спасении - и Петр мысленно благодарит Господа за этого кота, хотя в целом не испытывает к твари особой симпатии. Просто взялся его кормить - для животных нет царствия Божьего, как и нет души, но смертная их оболочка также голодает и нуждается в призрении, хотя, посмотреть на эту серую нахальную тварь, так еще не факт, кто тут больше нуждается в утешении - Петр или кот, потому что именно кот смотрит на приунывшего Петра с сочувствием, на пару мгновений даже отрываясь от своей консервы из лосося.
Петр выкидывает грязную ложку в мойку, пустую жестянку - в мусор, едва не вздрагивает, когда Мария касается его плеча.
Это все в прошлом, говорит она. Больше не повторится - и это почти смешно, потому что не Петру же она должна обещать все это, а Тому, кто над ними.
Только она обещает это Петру, и перед ним как будто пытается оправдаться, и напоминает, что он ее простил и снял с нее эти грехи.
Ну да, да - она исповедалась в этом.
Приехала к нему, шла за ним под дождем, вывалила все это прямо здесь, на кухне, как вываливают принесенное из долгого похода - просила, чтобы он помолился за нее, каялась в плотской невоздержанности, но сейчас Петру это кажется едва ли не насмешкой.
В том, что он видел, не было ни ужаса, ни сознания своей слабости. Не было сожаления, не было раскаяния.
Чистое, телесное наслаждение - вот чем это было, и Петру никак не удается избавиться от застывшего перед глазами стоп-кадра.
Она не страдает, не мучается, уступая искушению - не так, как мучается он.
Она падает во грех с радостью, наслаждаясь им - и эта мысль, пожалуй, для Петра невыносимее всего прочего.
Даже в самый острый момент темного, мрачного удовлетворения, которое приносит ему Мария, он не перестает ненавидеть себя за эту уступку, не перестает винить себя и помнит о последующем наказании - она же испытывает восторг, удовольствие, от которого не может сдержать счастливых громких стонов, даже не пытается их сдержать, скрыть, спрятать, и не потому ли, что знает: он все равно простит ее, как прощал уже десятки раз?

Мысль о том, что Мария знает, что он не сможет отказаться от того, с чем она к нему приходит, больше похожа на удар - и мысль, что он принимал ее такой. После всего - после всего, о чем она ему рассказывала, запинаясь, сбиваясь, винясь, но одно дело рассказывать, и совсем другое - видеть.
Видеть ее в эти моменты наслаждения грехом, этой грязью, которую позже она приносит и ему на своих стопах и подоле.
И она не отрицает - не отрицала даже перед Альмой, как будто только Петра волнует, что этот итальянский нанятый детектив думает о ней, кем ее считает.
В ее объятии Петр замирает, как перед немигающим взглядом выползшего из-под камня аспида, замирает, даже не дышит, не зная, чего хочет больше - оттолкнуть ее или согрести в охапку, заставить соврать ему, что это была не она, никак не могла быть она, потому что такого с ней никогда не было, не могло быть и не будет.
Трясти, орать, заставить все отрицать.

Он ее толкает - отталкивает от себя, как будто ее прикосновения могут обжечь. Кот, чтобы не попасть под ноги, взлетает на свое привычное место на холодильнике, даже не доев, оттуда напряженно наблюдает, прижав уши.
- Сожалеешь? О чем? О том, что грех в твоей природе или о том, что это не удастся скрыть? Сожалеешь - ну конечно, сейчас, здесь, ты сожалеешь, но я видел!.. Мирьям, я - видел.
Не удивительно, говорит он себе, что она уходит - раз за разом.
На ее лице был восторг, восторг, сравнимый, скорее, с тем, что отражалось на ее лице, когда она смотрела на куст, расцветающий под ее пальцами.
Восторг и наслаждение - истинные, настоящие.
И это встает у Петра в горле рыбной костью, острой, колкой, ни вперед, ни назад, и он тяжело, шумно дышит, чувствуя, как с каждым вдохом кость врезается все глубже.

В нем нет милосердия - ни единой капли, даже на самом дне, даже в глубине души. Нет и никогда, наверное, не было - ей ли не знать, разве иначе приходила бы ли она к нему?
В нем нет и прощения - больше нет, сегодня нет.
Он будто пересохший оазис - она забрала у него все в тот день, когда появилась в этом сраном городишке, и Петру больше неоткуда взять это сраное прощение.
Неоткуда.
Он отдал ей последнее, отдал даже больше, чем мог, чем должен был. Отдал не считая, не чинясь - швырнул ей между раздвинутых ног, как пригоршню серебряных монет.
Но она все просит - просит, просит, требует.
Цепко его держит, захочешь - и придется постараться, чтобы оторвать. И просит.
Милосердия, прощения, наказания и чтобы он не отворачивался, чтобы не прогонял - кому из своих любовников она обходилась хотя бы в десятую часть того, чего хочет от Петра?
Ненасытная - вечно хочет больше, еще больше, и как смеет.
Знает, что он не откажет, никак не может Петр прожевать это - блюдо, которым она его накормила, отдающее прогорклой святостью и чужим плотским наслаждением.

В Петре просто не умещается столько прощения - в нем полно дерьма, полно гнева, зависти, похоти, даже сейчас - особенно сейчас.
Ты ошиблась дверью, хочется ему сказать - в моей руке камень. Если хочешь прощения - найди того, кому действительно похуй.
Найди Иисуса.
Оставь меня в покое.
- Убирайся! - рычит Петр, вцепляясь ей в волосы, заставляя запрокинуть голову, отрывая от себя.
Кот беспокойно прижимает уши, беспокойно следит за ними с холодильника, вздыбливает шерсть на загривке, когда Петр делает шаг назад и натыкается на стол.
Кружка со сраными хризантемами вздрагивает, несколько стеблей вываливаются под собственной тяжестью. Петр оборачивается, замечает эти цветы, такие неуместные, такие сейчас нелепые на этой кухне - о чем он только думал, неужели в самом деле хотел ее порадовать?
Цветами?
Просто глупец. Настоящий кретин - а кто еще придет к шлюхе с цветами?

Он смахивает со стола эту кружку вместе с оставшимися хризантемами, кружка разбивается о холодильник, разваливается по давней трещине на несколько неровных частей, на потертом кухонном линолеуме вода.
Но и этого мало - недостаточно. Петру недостаточно - он волочет Марию из кухни прямо по осколкам, давя цветы подошвами, по узкому крохотному коридору, ведущему к входной двери, распахивает эту самую дверь.
- Убирайся!
В квартирах справа и слева замирают, затихают, прислушиваясь - для тех, кому надоел телевизор, соседские склоки служат неплохой альтернативой.
Петр вышвыривает Марию за порог - босую, цепляющуюся за него как за спасение, но в нем нет сейчас для нее спасения, а может, и никогда не было.
Он первым швырял в нее камень - и не уклонялся от камня, летящего в него самого, а сейчас он чувствует себя обманутым, снова. Преданным - поверившим в то, что она стыдится, тяготится своей слабостью, раскаивается в ней.
Нет, нет и еще двадцать ебаных раз нет - ни стыда, ни раскаяния.
Только наслаждение своим распутством, и Петр никак через эту мысль не перевалит, никак с ней не справится, как и с той мыслью, что и к нему она приходит ради того же.
Еще один мужчина, дающий ей то, чего она хочет - еще один член, и даже приходя за прощением, пресыщенная своим блядством, она все равно походя втаптывает в грязь и его.
Такова уж ее природа, блудливая, сучья природа - Иисус может игнорировать это, может возлюбить ее как сестру, Петру же не дано, не было дано и две тысячи лет назад, не дано и сейчас, и сколько бы он не называл ее сестрой, сестрой ему она не стала.

Петр захлопывает дверь, не обращая внимания на напряженную тишину в коридоре. Бьет сжатым - с чего бы - кулаком в дверное полотно, ссаживая костяшки, концентрируясь на этой боли. Ему нужно сконцентрироваться хоть на чем-то, поймать этот раскачивающийся над пропастью канат, найти опору - плеть в шкафу в спальне сейчас так же далека, как Иерусалим, и он снова бьет ни в чем не повинную дверь, разбивая кулак.
Боль приходит как спасение - он встречает ее с радостью, как встречал муки на кресте еще в Риме, еще не знавшем истины, погрязшем в язычестве и грехе.
Петр вцепляется в эту боль как щенок в материнский сосок, тяжело приваливается лбом к двери, замирает, шумно дыша.
И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя - Петр повторяет это про себя, зажмурившись, сжимая кулаки все сильнее.
Отсеки ее и брось от себя - это наказание, все так, но Петр не знает, кого наказывает - Марию или себя.
И боится спросить, потому что не хочет ответа.

Тихий разговор за дверью тонкое дешевое дверное полотно не может заглушить полностью. Петр не слышит собеседника Марии - и в первый момент ему почему-то кажется, что это вернулся Альма или Томазо, и он берется за ручку, готовый выскочить на площадку...
Зачем?
Это не его дело. Не его дело, с кем она уйдет от его двери - с любым, кто возьмет ее за руку и поведет прочь, как шла с любым неделю, две назад.
Но она не уходит - отвечает смиренно, что о ней не нужно тревожиться, и хотя Петр прислушивается, он не слышит ее шагов.
Она по-прежнему там, за дверью.
Не уходит.

И не уйдет.
В ней есть это животное, бесящее его упрямство - она не уйдет, как не уходила, когда он гнал ее прочь еще в Галилее. Гнал прочь, изрыгая проклятия и угрозы - она стояла, склонив голову, прячась за пропыленным долгим путем покрывалом, смиренная и молчаливая, но едва они возобновляли путь, тоже шла следом, шла, шла и шла.
Но сейчас не уйдет.
Петр не знает, чего больше хочет - чтобы она ушла или чтобы продолжала ждать за дверью.
Уверяет себя, что на этот раз ей не получить от него желаемого.
Он сделал для нее все, что мог. Все, что она от него попросила - так пусть уходит, пусть валит.
Еще восемь лет, двадцать, пятьдесят - у них бывали расставания и длиннее, и Петр не хочет знать, как она проведет эти годы, в блуде или монастыре, сейчас не хочет.

Но она не уйдет.
Где это было? В Генуе?
Петр не помнит, узкие улицы средневековых городов, пронизанные соленым морским бризом, похожи друг на друга в тенетах его памяти - наверное, Генуя, но может ли он быть уверен?
Он натолкнулся на нее случайно - полуслучайно, потому что к тому времени привычка выглядывать в толпе ее лицо прочно укоренилась в нем - в госпитале при монастыре для моряков, привезших из плавания цингу, но вместе с цингой в республику проникла оспа.
Монахини, ухаживающие за больными, и шлюхи, дарящие вернувшимся из плавания морякам свою любовь, первыми стали жертвами привезенной заразы. Город был закрыт, площадь перед собором Святого Лаврентия переполнилась молящимися - и Петр, в то время сменивший меч на рыболовные сети, однажды увидел ее на койке в госпитальной палате.
Долгие три недели - и болезнь отступила.
Он забрал ее к себе в дом, вокруг которого росли оливковые деревья - а потом, однажды вернувшись из моря, узнал, что за ней прислали из палаццо Спинола.
Она вернулась через несколько недель, в шелке и драгоценностях, пришла пешком от самого города, но Петр не впустил ее, встал стеной на пороге, и ей хватило только одного его взгляда, чтобы замолчать, перестать просить и оправдываться.
Она опустилась на колени на солнце, прямо на землю, пачкая свою одежду, посреди небольшого дворика, и стояла, пока ночь не скрыла ее силуэт от его взгляда.
А утром оказалась на прежнем месте - и простояла следующий день, и еще одну ночь - Петр не спал, наблюдал из окна, но она стояла на коленях все там же, пока не обмякла, не растянулась в пыли, лишившись чувств от истощения и усталости.

Она не уйдет - это, блядь, они уже проходили.
Петр стирает с обшарпанной поверхности двери размазанную кровь, отходит по коридору, пятясь, как будто ждет нападения. На кухонном полу разлита вода, в ней среди осколков кружки умирают раздавленные хризантемы, отдающие свой терпкий резкий аромат, напоминающий Петру запах волос Марии.
Гнев. Зависть. Похоть.
Гордыня - разве не считает он себя лучше, выше ее?
Грехи вязнут на зубах, Петр сжимает челюсть до боли, до ломоты, вот-вот ожидая, как начнут крошиться зубы.
Есть один способ справиться с этим - и он прибегает к верному, испытанному средству.
Но даже когда первый удар завязанных узлами полос кожи в его плети падает на плечи, он все равно не может не думать о том, что видел.
Его уродливая, крошечная квартира вся будто пропиталась ее запахом - запахом течной суки, и он просит и об этом - о том, чтобы ему была дарована свобода от этого влечения, но облегчение не наступает, даже когда мышцы наполняются тяжестью и ломотой, а удары становятся все реже, смазанными, неровными.
И тогда приходит время молитвы - спина горит, но Петр упрямо стоит на коленях перед пустой стеной, опустив голову, чувствуя на губах горечь своего греха, стоит, пока в окна не заползает рассвет, пока за стенами не просыпаются другие обитатели бетонной коробки, а с залива не начинают доноситься резкие звуки сирен выходящих на воду лодок.
Петр тяжело поднимается, покачиваясь, кое-как одевается, неуклюже дергая плечом, когда ткань касается изодранной спины. Даже не убирает плеть - она так и остается свернувшейся змеей там, где он отложил ее.
Нет облегчения. Нет ответа - и Петр чувствует себя потерянным, но надеется, что на улице ему станет легче.

Мария так и стоит на коленях в коридоре - Петр обходит ее, как мог бы обойти камень на своем пути, захлопывает дверь. Тяжело топает по лестнице, вываливается из подъезда, игнорируя полный интереса взгляд курящего мужчины, прислонившегося к старому вольво - кажется, соседа по площадке.
- Утра, - небрежно приветствует его сосед, но Петр не отвечает, втягивает холодный, наполненный морем воздух в легкие, сворачивает к бульвару, тянущемуся в порт, ускоряет шаги.
И вот только теперь - после этой бессонной, наполненной слабостью ночи - снова может сказать, кто он.
Петр. Первоверховный апостол Петр - он не может прятаться за дверью, он должен быть мечом, клинком разящим, и что Ему до его страхов и слабости.
Он избран.
И эта мысль отдается в теле, эту мысль Петр вбивает в асфальт еще спящего городка тяжелыми подошвами, шумно дыша, переходя на бег, и если кому и кажется странным это зрелище - сорокалетний мужик в расстегнутой куртке, бегущий по пустому тротуару - эти взгляды слетают с Петра как жухлые листья с деревьев, тронутых осенними заморозками.
Он бежит - потому что может только бежать, но иногда достаточно и этого: горящих легких, соли на лице, глухого топота по асфальту.

Он возвращается через несколько часов - без машины дорога до лодочной станции занимает почти два часа, на обратном пути ему повезло поймать попутку до города, но даже и так проходит немало времени.
Возвращается усмиренным, притихшим - джинсы промокли до колен, мокрые ноги в ботинках иззябли - голодным.
Пустым - но наставленным на путь истинный жестоким примером.
Раз за разом он вновь пытался сделать это - но вода не оборачивалась под его стопами твердью, а берег казался брошенным и покинутым, и даже опавший цвет на камнях больше не отмечал куст, осиянный чудом. Петр даже сомневается - этот кустарник или тот, левее, горел негаснущим маяком, указывая им с Марией путь? А может, вообще вон тот, цепляющийся за скудную почву сухими корнями?
Все исчезло, испарилось - Петр с час просидел на камнях, молясь и ожидая, но с таким же успехом мог ждать отмененного поезда, и ему потребовалось собрать всю волю в кулак, чтобы признать это: он согрешил.
Выгнав Марию, он согрешил - против Него и Его воли.
Гордыня - вот его самый страшный грех, потому что он решил, что ему ведомы Его планы, решил, что может сам вершить судьбу свою и Мирьям, и за это Он покарал его, оставшись глухим к воззваниям Петра.
Петр думает об этом всю дорогу обратно - сначала тяжело орудуя веслом, стараясь не обращать внимания на боль в растянутых мышцах и разодранной спине, потом в салоне старого плимута, чей водитель сам съехал на обочину, тормозя перед бредущим от лодочной станции Петром, и предложил подбросить до места.
Петр думает только об этом, удивляясь своей глупости - и правда, как он мог решить, будто в глазах Его хоть чем-то лучше раскаявшейся грешницы? Будто достоин большего, имеет право претендовать на большее?
Наказание последовало незамедлительно, но Петру ясен указанный путь - указанный в ту ночь, когда они с Марией стояли рука об руку на берегу безлюдной бухты.
Он не должен ее выгонять - должен взять на себя заботу о ее душе, не допустить нового падения, вновь заслужить Его благоволение.
Что это за овчарка, отгоняющая от отары не волка, но заблудшую овцу? В другом смысл его служения - и Петру не должно забывать об этом, не должно позволять своему гневу и обиде брать верх.

Мария по-прежнему на коленях на площадке, но оборачивается, кидает на него молящий взгляд - осторожно, почти украдкой, как будто боясь, что в ответ получит гневный окрик или удар.
Петр переступает через бутылку с водой и яблоко рядом - что это, дары мученице? - нашаривает в кармане ключ, не без труда справляется с замком в двери: плечо едва двигается, спина отзывается болью с каждым поворотом, присохшая ткань отрывается с мукой.
Кот бросает на него снизу раздраженный взгляд - в этом особое кошачье чудо, умение смотреть с презрением даже снизу вверх, - и Петр стыдится того, что забыл о коте.
Пренебрег всеми, за кем должно было смотреть ему - отрекся, и эта мысль заставляет Петра крепче сжать зубы, чтобы не дать стыду и боли пролиться на свет.

Он проходит в квартиру, оставляет дверь открытой - кот выходит, вопросительно принюхивается к руке стоящей на коленях женщины, но затем, дернув хвостом, удаляется в сторону лестницы.
Петр неуклюже, тяжело стаскивает куртку, заставляя себя не морщиться, заставляя полной ложкой сожрать то, что сам себе навалил - проходит на кухню, кидая куртку на спинку стула.
Под подошвой хрустит осколок кружки, увядшие соцветия хризантем отмечают грех Петра.
Он тяжело сглатывает эту горечь, отыскивает в шкафу стакан, наливает воды прямо из крана - чуть горчащей несмотря на все водоочистные ухищрения.
Пьет, упершись свободной рукой в мойку, потом наполняет стакан снова, выпивает и его, не оборачиваясь, не зная даже, вошла ли Мария в оставленную открытой дверь.
Не зная, войдет ли - и разве не этим вопросом он задавался всю обратную дорогу: там ли она еще? Ждет ли?

Петр так и стоит, загнанный в угол собственной кухни, не оборачивается, даже когда за спиной слышатся тихие шаги, какая-то негромкая возня, постукивания...
Что она делает?
Стакан в его руке принимается дрожать, Петр поскорее ставит его на край мойки, упирается ив торой ладонью в столешницу, как будто вот так только и может устоять на ногах, как будто иначе не пол под его ногами, а палуба попавшего в шторм корабля.
Когда Мария робко предлагает ему приготовить еду, Петр молчит - он голоден, но что с того: она голодна не меньше, но не тронула принесенного кем-то яблока, которое уже было утром, когда он уходил.
Тогда он едва сдержал горячечное, ядовитое желание пнуть, растоптать плод - сейчас не может даже взглянуть на него.

С каждым словом Марии - смиренным, просящим, полным униженной просьбы о прощении, пусть и не высказанной прямо - Петр все ниже опускает голову, все тяжелее, громче дышит.
Ком в горле становится больше, глаза жжет, будто песка насыпали.
Когда с шумом срабатывает холодильник, гулкий, совсем старый, работающий на честном слове, Петр едва не вздрагивает, как испуганная курица - так неожиданен этот звук, напоминание о том, что даже пока он ходил к месту последнего явленного ему чуда, а она ждала здесь его возвращения, вокруг продолжалась жизнь, кто-то грешил, а кто-то каялся, продолжалась в своем вечном направленном беге - от начала, сотворения, к уготованному концу, отсчитывая минуты и часы.

Петр тяжело выдыхает, гладит раздвинутыми пальцами себя по лицу, взъерошивает отросшие волосы на затылке, густые, жесткие, будто сорная трава, прорастающая вопреки песку и засухе на самой границе пустыни.
Оборачивается, поднимая голову - Мария стоит возле стола, ее черная одежда только подчеркивает бледность щек, залегшие под глазами тени.
Ее раскаяние почти можно потрогать, втянуть с ее кожи - Петр крепко подсел на это, куда здесь кокаину.
Он смотрит на нее, пытаясь отделить ее образ здесь и сейчас от того, что видел на экране чужого телефона, от той женщины, которая пришла к нему пять дней назад, той, которая прижималась к нему всем телом на этом самом месте, покорно и голодно раздвигала ноги, подставляла под его пальцы свое тело.
У него это получается - в самом деле, получается, Петр не знает, надолго ли, но сейчас, пристыженный и притихший, он видит в ней ту, кого хочет видеть - сестру во Христе.

Когда он качается к ней, в три шага укладывая расстояние между ними, она сжимается, но не отступает, только наклоняет голову, но Петр не бьет ее, не сжимает кулака.
- Ты не служанка мне, Мирьям, - хрипит он выстраданное - не служанка и не жена, и он сам впустил ее как гостью, впустил, зная, чего она ищет, так пристало ли ему роптать?
Петр обнимает ее - крепко, сгребая в объятия, хотя едва может поднять руки, так ноют плечи. Сгребает, прижимая к груди, чувствуя ее худобу и холод, как будто обнимает статую каменную, только изображающую Марию Магдалину.
Но вот она чуть дергается, вздыхает - и Петр перестает прижимать ее к себе, но по-прежнему держит за плечи, а после троекратно целует - в каждую из щек, а затем в холодные бледные губы.
Так они целовали друг друга под благосклонным взглядом Иисуса - и не было в этих поцелуях ни греха, ни предательства.
- Ничего не нужно. Я был слеп, но я прозрел. Он дал мне знак - и теперь я увидел его, так ясно, как тебя сейчас вижу. Ты очищена, а мне лишь предстоит очищение, так что помолись за меня, сестра, за то, чтобы мне хватило сил держать глаза открытыми впредь и слышать Его волю.