Тебе нравится, спрашивает она требовательно - в который уже раз?
Петру и не сосчитать.
Мария загорелась этой идеей, будто спасение в ней черпает - а может, так и есть, ему ли не знать, что спасение ходит подчас извилистыми путями и ждет тебя вовсе не в Церкви, как бы не хотелось ему, простому рыбаку, таких же простых решений.
Она нашла спасение в постройке этой часовни, в том заливе, куда Петр изредка ездил рыбачить, чтобы побыть наедине с собой, там, где им обоим был явлен знак - и это спасение искрит в ее взгляде, окружает ее каким-то особым, нежным сиянием, и Петру кажется иной раз, когда он смотрит на нее искоса, над темными волосами Марии Магдалины переливается теплым перламутром и золотом нимб, в котором ей прежде было отказано.
И будто отсветы от этого нимба проливаются на ее губы, ее кожу, делая ее другой - незнакомкой, которую Петру узнает сейчас с каждым днем, которой иной раз робеет, которой иной раз стыдится, когда его посещают недостойные, темные помыслы.
Тогда он отправляется бегать - хобби, не слишком распространенное в Нью-Бэдфорде, но его собственное спасение, оказывается, ждет его на подошвах беговых кроссовок, в ветре в лицо, в том, как приходится контролировать дыхание, компенсирую многочисленные переломы переносицы...

- Мне нравится, - искренне отвечает Петр, улыбаясь - улыбка плохо ложится на его лицо, но с каждым днем все легче ей улыбаться, и он улыбается, не может не улыбаться, когда она тянет к нему руку, будто испускающую это сияние, когда смотрит в лицо.
Мария Магдалина, получившая свое прощение самой первой - как мог он столько веков ошибаться, искать в ней грязь и грех, от которых ее очистил сам Господь?
Раскаяние Петра искренне - и он покорно принимает все, что ему уготовано: балует ее как любимого ребенка, как царевну среди царевен, заставляя себя забыть все прочее, и она идет на это, ласково, доверчиво, засыпает рядом с ним, разделив с ним подушку, и не просыпается, когда ночью он уходит на диван, не умея засыпать рядом с ней, а рано утром - бегать, пока все лишнее не выйдет с потом и дыханием, не останется на извилистых пешеходных маршрутах приморского городка.
- Очень нравится, - он касается ее руки, помогая удержать рвущийся на свободу чертеж. - Мозаика будет блистать на солнце, сколько бы его ни было, хватит лишь одного-единственного луча.
Так, как им хватило одного-единственного чуда - в долгой череде прочих чудес.

Она вздрагивает, заслышав мотор, и Петр тоже поворачивается, вглядываясь в тех, кого везет катер.
Знакомые лица - Томазо не уехал в Европу, не покинул негостеприимный берег Массачусетса, и по-прежнему настроен вернуть жену, и ни доводы Альмы, ни ее просьбы не помогают.
Томазо вскидывается, когда видит, как Мария прячет ладонь в руке Петра, переплетает свои пальцы с его.
- Какая же ты лгунья, - так же угрюмо говорит он. - Лживая шлюха. Лживая шлюха!
Нанятый им детектив отворачивается, торопливо идет навстречу приближающимся мужчинам - подрядчику и его помощникам, объясняет им, что они знакомые сеньора Стоуна и сеньоры Константино.
- Ты спишь с ним, не вздумай мне врать! Ты живешь у него, ешь с ним, везде появляешься с ним, - частит Томазо, распаляя себя и глядя на Петра. - И всегда спала, еще до нашей свадьбы, когда обещала мне себя, быть со мной до самой смерти - уже тогда раздвигала перед ним ноги, врала, что он твой брат, посмела надеть вуаль, будто скромная невеста-девственница, а не грязная блядь!..
Петр выходит вперед, выдергивая руку из пальцев Марии.
- Ты католик, - говорит он Томазо. - Твоя потеря велика и боль сильна, но разве ты не понимаешь, что ты получил чудо, ею для тебя вымоленное? Разве жизнь - недостаточный дар?
На мгновение Томазо теряется - Петр же удивлен тем, каким высоким, даже крупным он выглядит сейчас, по сравнению с тем умирающим мужчиной, которого Петр запомнил в Риме.
Не ниже Петра, пусть и уже в плечах, не знавших ни тяжелой работы в море, ни тяжести меча и доспеха.
Но пощечина, которую Томазо дает ему - оплеуха, настоящая оплеуха - достаточно тяжела.
Голова Петра мотается, он сжимает кулаки, но сразу же расслабляет пальцы. На щеке горит след от удара, ветер с моря выстужает готовое сорваться с языка ругательство.
Петр делает еще шаг, останавливается прямо перед Томазо, так близко, что слышит его тяжелое дыхание, видит лихорадочный блеск в его глазах.
- Ударь снова, - предлагает негромко. - Прошу тебя, если это снимет горе с твоей души, если это поможет утихомирить гнев - ударь снова. Бей, пока не почувствуешь, что очистился.
Томазо угрюмо смотрит в ответ, встряхивает рукой, сжимая кулак.
Петр молча ждет, полный благодарности - второй удар кажется ему куда слабее. Третий вообще едва ли можно назвать ударом.
- Ты защищаешь ее, потому что спишь с ней, - после долгой паузы роняет Томазо опустошенно.
- Нет, - еще тише говорит Петр. - Не ее. Ей не нужна моя защита. Я защищаю тебя, потому что этого хочет от меня Он. А чего он хочет от тебя? Как давно ты молился? Как давно по-настоящему просил о помощи?

Альма торопится к ним, спотыкаясь на сырой гальке.
- Сеньор Константино, это неприемлемо... Вы обратитесь в полицию?
Петр улыбается, трет щеку.
- Нет. Конечно, нет. Сеньор Константино не хочет причинить боль мне или кому-нибудь еще, он лишь не знает, как облегчить собственные страдания. Приходите сегодня ко мне - вы оба. Не нужно стоять здесь, на ветру. Если она захочет, она поговорит с тобой. Если не захочет - мы вместе помолимся. Приходи.
Томазо с тоской смотрит на плечо Петра - Петр знает, на кого устремлен его взгляд, и когда тот делает движение, ловит его за плечи, крепко, с силой.
- Вечером, - говорит со своей отпущенной ему убедительность - прежде ее хватало, чтобы обращать в христианство до тысяч язычников, и Томазо медлит, останавливается, неуверенно кивает.
- Мари-Мадлен? - просит жалобно. - Прошу тебя, вернись ко мне, Мари-Мадлен. Прошу, подумай об этом, хотя бы подумай... Ты подумаешь? Я спрошу тебя вечером, хорошо? Но обещай, что подумаешь...
Петр прикрывает веки, глаза слезятся от ветра.
Она вернется в Рим женой Томазо Константино, но лишь для того, чтобы обратиться к знакомым в верхах Ватикана и получить разрешение на расторжение церковного брака. Петр это знает, Мария знает, даже Франческо Альма - но не Томазо.
Томазо хочет чуда, которого не может получить - хочет Марию Магдалину для себя.
Петр полон сочувствия, хлопает Томазо по плечу.
- Вечером, - говорит мягко.
Желаемого Томазо не получит. Петру ли не знать.

Лодка удаляется от берега, Петр гладит Марию по щеке, даря это утешение - то, что было им обоим даровано на этом берегу.
- Нет, сестра. Господь не возлагает на нас больше, чем мы можем вынести - твой путь отныне не связан с путем Томазо.
Петр верит в это - верит так сильно, так истово, что этой верой можно двигать горы: Мария не будет принадлежать Томазо, как не будет плотски принадлежать никому.
Умершая и вернувшаяся, почившая и воскресшая волей Его - она чиста, непорочна, и эту чистоту и непорочность Петру должно охранять. Вот истинное чудо - а цветущий на бесплодной земле куст и ставшая под его ногами сушей морская бездна лишь его отражения. Петру открылось это - и это он видит в Марии, и за это готов отдать жизнь, а потому и отвечает так уверенно.
Ее судьба не связана с исцеленным Томазо - он получил свое чудо и о большем просить не должен.
Петр задерживает руку, ветер бросает темные пряди Марии ей в лицо, путает вокруг его пальцев - это прикосновение обжигает, будто ее волосы раскаленные цепи в пыточным камерах альбигойцев.
  - Эту жертву принесет Томазо, не ты.
Она уже принесла свою - когда стояла с ним у алтаря, когда ложилась с ним в постель, и Петр сжимает зубы до ломоты в челюсти от этой мысли. Она принесла свою жертву - согрешила и покаялась, была очищена Его прикосновением, Его присутствием, и сомневаться в том, что ей уготовано - грех.
- Не сомневайся, - с ласковой угрозой говорит Петр. - Не сомневайся никогда.
Он и сам грешил этим - и каялся, и его покаяние - это боль, это кровь, это саднящие шрамы, сочащиеся сукровицей, корки, стягивающие кожу и раскрывающиеся от любого резкого движения, неизбежного на рыболовном траулере. Он искупил сомнение им обоим - искупил их общий грех, освободил ее от этой ноши.

Вечером, пока Мария заканчивает приготовление ужина, Петр выходит за вином.
Уже знакомая кассирша приветливо ему улыбается, Петр улыбается ей в ответ - она славная женщина и добрая христианка, он любит ее, любит их всех, родившихся и еще не рожденных, тех, кому только суждено будет родиться, и его любви хватит на весь мир.
- Приятно видеть вас таким веселым, - говорит ему женщина, проводя покупки - магазинчик маленький, упаковшиков в штате нет, так что Петр сам складывает купленное в бумажный вощеный пакет: сыр, банку маслин, причем недешевых, а крупных, из Греции, а не Италии. Три бутылки вина - на четверых, считает Петр. Пакет кошачьего корма.
- Кошка, подруга... Надеюсь, она не против того, что вы с утра до вечера на стройке, - продолжает болтать кассирша. - В церкви поговаривают, что часовня будет закончена в этом году.
- Мы надеемся, к Рождеству, - делится Петр своим - и Марии - чаянием. - Я видел вас на стройке в прошлую субботу, спасибо, что пришли и помогли. Прошу прощения, что не подошел поздороваться.
Кассирша смеется, опускает нарощенные ресницы, покрывается румянцем.
- Ну что вы, - говорит польщенно, - мне было приятно помочь.
Петр расплачивается, но задерживается перед кассой - магазин пуст, за ним никого, он не мешает очереди.
- Вы хорошая женщина, - говорит он, глядя в лицо кассирше. - Помните, что Его любовь дается просящим. Не бойтесь попросить.
Она смотрит на него во все глаза, затем кивает завороженно, улыбается - не дежурной улыбкой, а другой, застенчивой и настоящей.
- Спасибо, - отвечает невпопад - наверное, и сама не понимает за что, но Петр понимает.
Он забирает сдачу, походя касается тыльной поверхности ее руки, оставляя благословение.
В нем так много любви - куда больше, чем прежде, и он знает, кто тому причина.
Лишь бы только избавиться от того, что иногда поднимается в нем - темное, нечистое, отступающее только в молитве и наказании плоти.

- Они еще не пришли? - спрашивает Петр, возвращаясь в квартиру. Кот кружит под его ногами, мешаясь в прихожей, но Петр замечает чужой плащ на вешалке, проходит сразу на кухню.
Это Альма - почему-то один.
- Сеньор Стоун, - приветствует он Петра, стоя возле окна, опираясь плечом на раму. - Я позволил себе принести кое-что к столу... Странно, что сеньора Константино еще нет - он отправился к вам немного раньше, попросил меня зайти за вином.
Вино и правда стоит на столе - бутылка белого, французского. Петр ставит свой пакет на стол, смотрит на Марию - как она, о чем с ней говорил частный детектив.
- Вот как? - переспрашивает. - Может быть, вспомнил о чем-то срочном?
- В этой стране у него нет ничего более срочного и более важного, чем его жена, - заверяет Петра Альма - и в его голосе отчетливо звучит неодобрение. - Я думаю, вы уже успели это понять.
- Да, и успел понять, что он готов на все ради разговора, - парирует Петр. - Днем вам пришлось напомнить ему о полиции, чтобы заставить покинуть стройку - а к вечеру он передумал встречаться?

- Нет, уверен, он вот-вот придет, - отвечает ему Альма, но в его тоне Петр не услышит истинной уверенности.
Кот крутится под ногами, в его миске пусто, хотя Петр и не сомневается, что Мария щедро делилась с четырехлапым вымогателем обрезками от курицы. Петр накладывает кошачьего корма, кот с мурчанием принимается за еду - простые и понятные радости существа, не знающего ни сомнений, ни искушений.
Альма по-прежнему стоит у окна - кухня кажется совсем маленькой для троих, не говоря уж о четверых, но еще до выхода в магазин Петр вынес кухонный стол в гостиную, где больше места, а Мария украсила его тонкой скатертью и тканевыми салфетками, которых Петр не помнит.
Посередине стола стоит простая прозрачная ваза с хризантемами - Петр продолжает приносить в дом цветы, чтобы они своим присутствием напоминали им - ему в особенности - о явленном на месте строящейся часовни чуде, и иногда, когда его терзают грешные и недостойные желания, ему достаточно лишь поглядеть на цветы, вдохнуть их свежий терпкий аромат, ассоциирующийся для него с чистотой и безгрешностью.
А иногда не достаточно - но его спасает бег. Спасает эта физическая нагрузка на грани возможностей, выматывающая, забирающая все силы, очищающая, и в этом изнурении себя он тоже видит покаяние и искупление.

Альма смотрит на них обоих все также изучающе, как и прежде - в отличие от Томазо, он не вовлечен лично, но Петру нечего скрывать: они с Марией не любовники, как он и сказал, и никогда ими не были. Никогда их совокупления не были о любви, никогда не были изменой ее мужу - то, что она искала у Петра, было не тем, о чем думает как Альма, так и Томазо, и Петр отвергает любые подобные домыслы.
Они с Марией живут в чистоте, подобно Иосифу и Марие Богородице - и это и испытание, и награда, и Петру плевать на недоверие Альмы, который следит за каждым их движением.
Петр берет тяжелый разделочный нож, длинную вилку для мяса, найденную в ящике кухонного шкафа. Протыкает поджаренную золотистую корочку на грудке цыпленка, отодвигая в сторону веточку розмарина, наверняка оставленную для украшения - Мария готовит готовит вкусно, и Петр понимает, что она находит в этом некое утешение и радость, а потому молчит, не говорит ничего, не напоминает ей о том, что чревоугодие тоже грех, и что возможно, им стоило бы усмирять плоть более простой и грубой пищей.
Он не чувствует Его недовольства - но если вдруг почувствует, то плеть по-прежнему лежит на своем месте в комоде в спальне, и Петр готов искупить этот грех за них обоих.

- Ответь, - говорит он на взгляд Марии, которым она просит его позволения. Разлитое по бокалам вино забыто - бокалы дешевы, из местного супермаркета, но это не важно, Петр никогда не искал ни богатства, ни роскоши, и Мария Магдалина бросила все, когда отправилась за Иисусом, набросив на голову лишь старое покрывало служанки.
На экране Томазо - это видеовызов, и сначала связь плохая, изображение нечеткое, но затем, должно быть, сигнал улучшается, и теперь Константино видно и слышно куда четче.
- ...все, что ты любишь! - говорит он быстро, глотая звуки, по-итальянски. - Чтобы ты, вспоминая об этом, не могла не вспомнить о том, что сделала со мной! Что заставила меня сделать! Клянусь, Мария!
Камера дрожит, когда Томазо отдаляет фокус - это дрожат его руки, понимает Петр.
Теперь на экране автомобильный багажник, заполненный канистрами с бензином, судя по узнаваемым крышкам и эмблемам лодочной заправочной станции. Петр и сам покупал такие канистры для лодки и узнает их.
- Это машина, которую мы взяли в прокате здесь, - говорит Альма, наклоняясь ближе к телефону.
- Ты знаешь, куда я направляюсь, да, Мари? - на экране снова появляется лицо Томазо, бледное, искаженное отчаянием и ненавистью. - Знаешь, что я хочу сделать? Ты лишила меня света - а я лишу света тебя! Поступлю с тобой также, и тебе меня не остановить. Я позвонил, чтобы сказать тебе это - чтобы ты прочувствовала все то, что заставила пережить меня, и когда ты завтра приедешь на свою стройку, то почувствуешь то, что чувствую я сейчас! А мне будет уже все равно!
Вызов обрывается.
- Стройка! - Альма вскакивает, задевая стол, заставляя тарелки зазвенеть. - Он отправился туда! Нужно его остановить.
Автомобиль, одолженный у викария - утром у Петра назначена встреча в офисе подрядчика в Бостоне - стоит у подъезда. Петр стаскивает с крючка в прихожей куртку.
- Едем, - кивает Марии.
- Я отправлюсь с вами, - твердо заявляет Альма.
Петр кивает снова - ему не до споров, время уходит. Полчаса до лодочной станции, если превысить скоростной режим на двадцать миль в час, потом еще столько же на лодке до острова - время утекает сквозь пальцы как песок.
- Едем, пока он не совершил ничего, о чем будет жалеть.

Умоляющий взгляд Марии Петр ловит, когда она поворачивается к нему - в салоне темно, только тусклые лампы приборной панели освещают ее бледный профиль. Ее прикосновение к его бедру едва ощутимо, но Петр чувствует его - так ярко, так грешно. Сильнее втапливает педаль газа, форд набирает скорость на мокрой дороге - пустой из-за позднего времени и непогоды. Это плохая замена бегу, от прикосновения Марии не убежать вот так, но это все, что Петр сейчас может.
Вспышка молнии, за ней раскат грома - автомобиль оставляет за собой объятое огнем дерево, уже затухающее, дождь не дает разгореться пламени, но только если пламя не подпитано бензином...
- Нет, - говорит Петр, переключая передачу - им нужно как можно скорее достичь лодочной станции, как можно скорее оказаться на острове. - Ложь не спасет ни тебя, ни его. Она способна только погубить, но не спасти...
Альма на заднем сиденье стучит кулаком по кожзаму, ругается по-итальянски.
- Не могу в это поверить! Вы дадите ему сделать с собой нечто жуткое, лишь бы она не запятнала себя ложью?!.. После того, в чем она участвовала? Вы оба ненормальные! Оба!
Петр накрывает ладонью пальцы Марии на потертой ткани своих джинсов, сжимает - до боли, наверное, ласка дается ему куда сложнее, куда хуже.
- Нет, - повторяет он, игнорируя злость Альмы. - Не будет спасения во лжи.
Альма пытается дозвониться до Томазо, но в ответ лишь гудки - тот не берет трубку.
- Вы оба ненормальные, - снова говорит.
Не ненормальные, думает Петр - но в истории слишком часто избранность путали с безумием, чтобы это сейчас в самом деле имело значение.
- Бог спасет его, - в словах Петра вера - но, кажется, это не успокаивает Альму.

Петр паркуется на размытом асфальтовом пятачке у станции, которую сейчас едва видно за непрекращающимся дождем. Мокрый замок скользит в руках, волосы мокнут под дождем, затекающим за воротник, в ботинки, под манжеты, наконец замок поддается, Петр снимает цепь с калитки. открывая проход, они все трое бегут по скользкому деревянному причалу к кабинке, где держит лодку Петр.
На то, чтобы вывести лодку на открытую воду, уходит не меньше получаса - дождь заливает мотор, никак не удается запустить двигатель, Альма все пытается дозвониться до Константино, но безрезультатно, а Мария не смеет нарушить запрет Петра, ждет, повернувшись в ту сторону, где находится остров с недостроенной часовней.
Молись - велел ей Петр, убирая кожух с мотора и сталкивая его в воду, и сейчас она, наверное, молится - и Он не должен остаться глух к ее мольбам, к мольбам своей избранной дочери, кающейся и грешащей, но Петру никак не удается сосредоточиться на собственной молитве. Его хватает лишь на короткие, исступленные просьбы - он просит избавить Марию Магдалину от Томазо, который видит в ней не спасение, а погибель, и Петр повторяет это раз за разом, пока дергает дроссель двигателя.
И все же мотор заводится - лодка тяжело устремляется к острову, весла валяются на дне, покачиваясь на залившейся дождевой воде.
Соленые брызги смешиваются с дождем, сейчас и не разобрать, где верх, а где низ, где океан, а где полное дождя небо.
Петр облизывает губы, вдруг чувствуя на языке другой вкус - вкус кожи Марии, вкус ее тела, ее греха, и это вновь его смущает, как ее прикосновение в автомобиле.

Петр через невысокое стекло лодки до рези в глазах всматривается в ночную мглу, не обращая внимания на заливающий лицо дождь, даже капюшон не натянул - и вот ему кажется, что впереди Господь указывает им путь, обозначая берег проблеском света, чтобы лодку не выбросило на камни на полном ходу. Он убавляет скорость, интуитивно угадывая отмели и обходя их, а свет впереди становится все ярче, все ближе.
Это не куст, понимает Петр, когда до острова не остается и полумили.
Это не куст - это часовня, горит часовня.
Лодка врезается килем в гальку берега, ее встряхивает - Петру приходится ухватиться за край лобового стекла, рассаживая ладонь о вздыбившийся металл, и он едва удерживает на ногах Марию, прижав ее к себе. Альме так не везет - его бросает на дно лодки, он вскрикивает, но лодка уже глубоко увязла в каменистом дне, путь окончен.

Петр перехватывает руку Альмы, занесенную над коленопреклоненной Марией, отталкивает его.
- Это не любовь, - говорит Петр - ему ли не знать. - Он уничтожил храм, святое место - он погубил свою душу.
Пламя ревет, обжигая лица и души  - где-то там, во власти огня, сгорает сейчас куст под стеклянным колпаком, вокруг которого возводилась часовня, и эта потеря отдается в сердце Петра мукой и горечью - собственных детей он не терял с такой болью, зная, что это неизбежно, но сейчас этот огонь - от господа ли он?
Альма ругается, отворачивается, смотрит на дорогу, ведущую через дамбу к этому островку - пожарным машинам и скорой иначе не проехать, никак не добраться морем, а значит, приедут они еще не скоро.

Из самого эпицентра, пошатываясь, появляется человек - он объят пламенем и кричит: его крик смешивался с ревом пламени, терялся в нем, но сейчас Петр слышит этот крик, слышит истинную муку в нем - никому не должно так мучиться.
Ругань Альмы обрывается, когда он замечает горящую фигуру:
- Томазо! - выкрикивает он. - Томазо!
Срывает с себя кожаное пальто, бежит вперед, оступаясь на каменистом берегу, подбегает к человеку, роняет его, накрывает своим пальто, чтобы сбить пламя, кричит и кричит - итальянские ругательства разносятся над островом.

Петр тяжело идет следом, оставляя глубокие следы в гальке, опускается на колени подле накрытого пальто тела, смотрит на горящую часовню. Ее стены пылают как свеча, пылают, как куст, месяц назад указавший им с Марией путь сюда.
Петр закрывает глаза, просит ответа - как ему поступить?
Как ему поступить, господи?
Ответ приходит сам - горящая часовня и есть знак: не Марии, а Томазо следовало принести жертву, чтобы брак их был разрушен. Его смерть должна была освободить ее - а не смерть Марии.

Рядом падает на колени Альма, тащит прочь обгоревшее пальто, смотрит на обугленное тело Томазо - Петру не впервой видеть сожженых людей, не впервой вдыхать этот запах горелой плоти.
- О боже, - хрипло выдыхает Альма, отворачивается и его рвет.
Томазо не дышит - он уже не похож на человека, больше напоминает обгорелый ствол дерева, выброшенный на берег прибоем и теперь не годящийся даже для костра.
Петр отбрасывает плащ, кладет одну ладонь на лоб мертвеца, вторую - на его грудь, над сердцем.
- Оставьте его, - просит - требует - Альма, но отползает чуть в сторону, чтобы не стоять возле своей же рвоты, вытирает лицо дрожащей рукой.
- Оставьте, вы уже сделали все, что хотели.. Да оставьте же его! - он срывается на крик.
Петр не отвечает - возложив руки на тело, он молится: горячо, истово, вкладывая в эту молитву всю силу своей веры, а ее в нем немало - города, императоры не могли устоять перед этой верой и этой силой, и он взывает к небу, запрокинув лицо, раскрыв глаза, отдаваясь дождю.
Сажа под его ладонями похожа на грязь, он вдавливает пальцы сильнее, будто хочет продавить тонкую преграду сожженой кожи.
- Будь милостив, - просит горячо, чувствуя пламя, которое убило Томазо, чувствуя каждую его муку как свою собственную. - Будь милостив! Воздай ему по заслугам его! Освободи эту женщину от обетов, данных ошибочно! Яви свою милость и свою кару!
Альма смотрит на него как на сумасшедшего, но что Петру до его сомнений, его мелких ошибок и страхов.
- Освободи ее! Дай ей искупить свою вину! Будь справедлив и суров, прими мое покаяние как ее, ибо все мы грешны и все лишь тени воли Твоей! Прими мое покаяние! Прими ее искупление!
Он кричит - громко, срывая голос, и его крик сливается с ревом пожирающего часовню пламени и раскатами грома.

- Это невозможно, - говорит Альва. - Невозможно!.. Он был мертв - горел и затем...
Неверяще смотрит на сидящего на камнях Томазо, от чьей кожи поднимается пар под струями дождя, на пепел, стекающий с его плеч, пепел сгоревшей одежды и кожи, снова мотает головой.
- Это сделали вы?
Петр не отвечает, тяжело дышит, чувствуя саднящее горло - он сорвал голос, требуя - требуя! - у Него прощения для этого мужчины, и сейчас, после явленного чуда, ощущает не подъем, а усталость.
Этого Ты хотел от меня, спрашивает Петр мысленно, но Небеса молчат - и он чувствует себя брошенным, потерянным.
Лишенным пути.
Но это пройдет, Петр знает - он вымолит прощение, искупит свой грех.
Принесет в жертву свою гордыню и свое тщеславие, покается - и вновь вернет себе чувство сопричастности.

- Вызовите скорую, ему нужна помощь,  - хрипит Петр, тяжело поднимаясь на ноги.
По обожженным щекам Томазо катятся слезы, он тянет руку к Марии.
- Не уходи, - молит ее едва слышно. - Не уходи, Мари.
Петр кладет руку Марии на плечо, сжимает пальцы.
- Она будет молиться за тебя. Мы оба будем.

Альма, требующий у диспетчера службы спасения прислать машину как можно быстрее, оборачивается, когда Петр уже по колено в воде и тянет к берегу дрейфующую лодку, залитую водой. Нет смысла бояться промокнуть - дождь стирает разницу между сушей и морем.
  - Вы не можете уйти! - кричит Альма, бросаясь следом, спотыкается на скользком галечном берегу, едва не падает. Петр, вытащив лодку наполовину на камни, бросает это занятие - лодка замирает, высоко задрав нос, волны шуршат о ее алюминиевые бока.
- Не можете! Вы должны остаться! Это доведение до самоубийства, я отправлюсь в полицию! - продолжает угрожать Альма, добирается до Марии-Магдалины и вцепляется ей в плечо, дергает назад - дальше от Петра, от лодки, от оды. - Шлюха! Ты должна!..
Петр заносит кулак, тяжелый кулак, костяшки которого сбиты о многочисленные двери церквей, где Петр побывал, пальцы изрезаны веревками и тяжелым трудом, в морщины въелся соленый рыбный дух - и бьет Альму в лицо.
Тот складывается пополам, зажимая разбитый рот руками, хрипит что-то неразборчивое сквозь кровь - и отпускает Марию.
Петр тянет ее к лодке, подсаживает, не заботясь, что на дне воды по щиколотку, толкает лодку в воду. Несмотря на дождь, заливающий его лицо, несмотря на холодный ветер с океана, ему жарко - распахнутая куртка бьет по бокам, ботинки полны воды, но, тем не менее, Петр почти счастлив. Переполнен тем темным ликованием - мрачным ликованием, вкус которого неразрывно связан для него со вкусом губ Марии Магдалины, со вкусом ее кожи.
Альма все еще вопит на берегу, но Петр забирается в лодку, уносимую течением прочь от берега с дотлевающей часовней, садится на балку напротив женщины, сейчас, в темноте, безымянной, лишенной праведности и недоступности.
Женщины, которая никогда не принадлежала ему - но целых восемь лет принадлежала тому мужчине, что сейчас без чувств ждет скорой на камнях, от которых отвернулся Он.

Иисус учил прощению, смирению, кротости. учил подставить вторую щеку, любить ближнего, никогда не поднимать руку с желанием ударить - обещал, что агнец возляжет со львом, что гнев и ярость однажды будут забыты человечеством. Что мир станет наполнен любовью и милосердием.
И Петр слушал и верил - каялся в своих греховных порывах, просил у Иисуса подсказать, как избыть из сердца гнев, как любить - любить каждого, и Иисус лишь смотрел на него, улыбаясь, на стоптанные сандалии Петра, на покрытые пылью одежды и волосы, на темный загар на лице и вечно прищуренные, будто выцветшие от блеска воды на солнце глаза.
Смотрел с обещанием - и Петр верил, верил, что однажды обещанное исполнится - что он уподобится Иисусу, что в его сердце не будет места ни для гнева, ни для зависти, или похоти, или гордости.
Сколько потребовалось времени, чтобы он понял - Ему он нужен для другого? Несколько веков до того, как он снова взял в руку меч, тяжелый, выкованный ради того, чтобы разить врагов Господа, защищать Иерусалим, гробницу Иисуса, видевшую чудесное его воскрешение. Ради того, чтобы нести Истину - оборонять веру от любого, покусившегося на нее. Ради того, чтобы проливать кровь - свою ли, чужую ли - во славу Господню.
Не желай Он того, спрашивал себя иезуитски Петр, разве дал бы Он ему эту силу? Разве дал бы крепкие плечи, сильные ноги, верный глаз? Разве дал бы меч - сначала короткий, по римскому подобию, позже - тяжелый клеймор, - если бы не желал от Петра этого?
Разве дал бы ему этот тяжелый плотский голод, если бы не хотел от Петра его?

Петру чужды кротость и смирение - разве что перед Его волей, и Его прощение и наказание он принимает с радостью и восторгом ребенка, отмеченного всесильным родителем. Собственная его рука наносит ему раны, сжимая рукоять плети, и собственная рука Марии оставляет метки на ее теле - они наказывают сами себя, ведомые Его волей, ибо ничто не случится без Его на то плана, без Его позволения.
И ласка Марии, истовая, сумбурная, кажется сейчас Петру Его милостью - глядя в сердце Петра, Он посылает ему и кару,  и награду. Напоминает Петру о его силе и его слабости.
И его грехе.
Разве не возгордился он, не взрастил гордыню в сердце своем, раз за разом видя, как Мария то взглядом, то словом испрашивает его позволения прежде, чем поднять взгляд на мужа?
Разве не наполняло это его пьянящим восторгом - то, что вечерами сидела она подле его ног, доверчиво и любяще обсуждая с ним часовню, их будущие планы, их общие планы, а ночью ложилась в его постель, более не терзаемая плотской жаждой?
Что это, если не грех.

Дыхание Марии, прикосновения ее губ будто оставляют на грубой коже Петра ожоги, он поспешно отнимает руку, выдергивая ладонь из мокрых пальцев Марии - ее благодарность лишь подпитывает его гордыню, а Петр ищет смирения.
- Вернемся, - хрипит Петр. - Он спасен.
Но надолго ли. Томазо отринул господне чудо, отринул прощение и милость, которыми делился с ним Петр.
И что есть спасение - неужели стоит меньше, чем ее тело.
Меньше, чем ее любовь и даримое наслаждение?
Ничто не меняется, думает Петр с горечью. Он по-прежнему вспыльчивый и обидчивый рыбак, а она заставляет мужчин терять голову ради обладания ею.
Такими Ты хочешь нас, Господи?

Когда они выезжают с лодочной станции, навстречу по залитому дождем шоссе проносятся скорая и пожарный автомобиль, сверкая огнями. Если не сократить путь по воде, им еще час по мокрому асфальту, но Петр знает, торопиться им не нужно: часовня уничтожена, а Томазо будет жить. Детище Петра разрушено, и до Петра медленно доходит: это его вина.
Наказание за гордыню, вот что это - он присвоил себе то, что принадлежит не ему: решил, что может судить, решил, что имеет право карать по собственному усмотрению, презирал Томазо и радовался, отняв у него жену.
Он сам навлек кару на их головы - его вина.
Привкус этой вины остается на языке, тянет голову вниз - Петр приносит его в квартиру, где на кухонном столе по-прежнему стоит вино и накрытые пленкой угощения ужина, к которому они так и не притронулись, но Петр и не чувствует голода, больше того, он знает, что должен наказать себя - грубой скудной пищей, холодной водой, усмирением плоти.
Суровый ветхозаветный Отец прощает, но это прощание должно быть заслуженным, вымоленным.
В квартире Петр оставляет промокшую, пахнущую гарью и дымом куртку в крошечной прихожей, проходит в спальню, снимая по пути свитер вместе с майкой, к комоду, хранящему его пожитки. Мокрые ботинки оставляют на чистом полу песчаные следы, Петр вытаскивает из верхнего ящика плеть, завернутую в полотенце, разворачивается, глядя на распятие на пустой стене гостиной, хорошо видное в раскрытую дверь спальни.
- Лишь искренне кающиеся получают прощение, - глухо роняет Петр, бережно разворачивая полотенце, протягивая Марии на вытянутых руках. - Я был недобр, желал зла невинному, и сам навлек эту кару на нас. Помоги мне, Мирьям, помоги искупить свою вину.

Она откладывает плеть с благоговением, которое цепляет Петра будто удар - целует и откладывает, затем принимается раздеваться.
Куртка и свитер подают вниз, обнажая тело, которое вожделели тысячи, десятки тысяч мужчин.
Свет в спальне выключен, только за окном, лишенным шторы - ибо Петру нечего скрывать и нечего прятать, ибо он открыт Тому, чей взор не остановят даже стены - горит несколько уличных фонарей, кладущих на тело Мирьям бледные мазки, подчеркивая ее наготу, греховную красоту, в которой нет сейчас греха.
В горле Петра пересыхает, когда она стаскивает джинсы - нет в этом ни соблазна, ни торговли, ничего от той женщины, которая приходила к нему грязной и полной греха, чтобы получить наказание. Она приходила к нему, раз за разом, зная, что у него есть для нее прощение - и сейчас Петр сам пришел к ней в надежде на искупление...
И получает его.
Ее тело - тело Марии Магдалины, женщины, желанней которой не было в Магдале - сейчас обнажено перед ним, открыто для взгляда: ей нечего прятать, нет нужды прятать грех за черным кружевом на груди и тонким шелком между ног. Она очищена - Петр сам искупил ее грех, держал ее за руку, когда она вернулась, и сейчас ее тело больше не кажется ему источником скверны.
По ее коже перебегает отсвет от фонаря за окном, подчеркивая худобу, узкую талию, высокую грудь - и лицо, наполненное святой благости. Сейчас она будто икона - грешница, очищенная от греха. Грешница, дарующая прощение - и это то, что сейчас Петру нужно, то единственное, что ему нужно.
Припасть к этому источнику - ибо таков их путь, такова Его воля: они берут друг у друга, отдают друг другу себя.
Тело к телу - и в этой телесной близости близость духовная.
Ее тело кажется прохладным и гладким, как алебастр, а волосы пахнут дождем - так, как пахли, когда она пришла сюда, к нему, впервые несколько недель назад, и этот тяжелый влажный запах, в котором Петр едва ли не против воли ощущает вкус мирра и сандала, будит в нем настолько сильное желание, что она, должно быть, чувствует, замечает его, прижимаясь к нему ближе, обнаженной грудью к его обнаженной груди, голыми бедрами к грубым джинсам на его бедрах.
Ее слова звучат прощением - напоминают, кто Петр есть.
Напоминают, что человеческое в нем отмечено Им, напоминают, что фарисейство и ханжество такие же грехи, как распутство и похоть.
Напоминают, что лгать Ему - лишь увеличивать свой грех, что Он видит в душе Петра и нельзя Его обмануть.

Разве может орудие поднимать голос перед Тем, в чьей руке оно?
Разве может меч выбирать, кого разить?
Пальцы Мирьям на его бедрах обжигают расплавленным серебром, контрастом к прохладе в спальне.
Петр смотрит на распятие, на изможденную фигуру Иисуса на ней - у каждого свой крест, своя пытка.
Иисус был распят на Голгофе - Петр распят сейчас, не в силах пошевелиться, когда ее язык с проворством песчаной змейки смачивает натянутую кожу.
- Ты преславная из жен, любовью своей к Нему козни греховные поправшая, бесценное спасение обретшая, Царства Небесного достигшая, - глухо начинает Петр, сжимая кулаки, чувствуя тепло дыхания Мирьям, - ради прощения к тебе припадаю, вручая сердце, прошу тебя о милости к недостойному... Взгляни с высоты своей небесной на меня, обориваемого грехом, увидь, как близок я к гибели... Умоли возлюбившего тебя о прощении ко мне, о милости к моим прегрешениям, вольным и невольным, укрепи меня благодатью своею...
Голос Петра осекается, молитва - молитва Марие Магдалине о милости и прощении - обрывается, когда он чувствует тепло ее рта, кольцо сжатых губ. Петр прикрывает глаза, отдавая себя ей - ища спасения в ней так, как она искала спасения в нем, отдаваясь ее умелому рту, мокрому и горячему, ее доброте и милости, чувствуя себя сейчас перед ней беззащитным, слабым, как ягненок новорожденный, вручая себя ей, целиком, да будет милость ее, да будет ее прощение манной небесной, утолившей его голод, да дарует она ему искупление, являя Его волю.

Мирьям ласково заставляет его разжать кулаки, гладит по бедрам, по ладоням, переплетая пальцы, пока размеренно двигается, скользя горячим ртом по его плоти, обещая скорое блаженство, плотское блаженство, но сейчас Петр далек от мыслей о том, чтобы наказать ее и очистить.
Она чиста - чиста со дня своего воскрешения, и прибрежные воды смыли ее грехи, и эта чистота сейчас остается нетронутой, верит Петр, подчиняясь ее движению, заплетая пальцы в ее влажных волосах, ловя этот ритм, с которым она ласкает его, стоя перед ним на коленях, обнаженная, как в день своего рождения - и настолько же безгрешна.
Петр охотно попадает в эту ловушку, позволяя себе думать, что греха тут нет, позволяя себе принимать эту ласку и нежность, какие Мирьям дарит ему, задерживая дыхание и стремясь забрать его как можно глубже, до самой задней стенки горла. 
Разница между их прежними короткими совокуплениями, полными гнева и стыда, и этим актом соединения в блаженстве так велика, что Петр, удивленный и не имеющий сил возразить, позволяет Мирьям привести его к вершине наслаждения вот так, полным нежности ртом, горячим мокрым языком, которым она проводит по всей длине его плоти, касаясь напоследок обнаженной головки, нажимая и даря Петру еще и это.
Еще и это - горячечное удовольствие, чувство защищенности, радость избранности.
В этом нет греха, повторяет Петр - нет греха, ибо он не забирает ее чистоту и невинности, а она спасает его от гнева, пробуженного Альмой.
Он сгребает в горсть пряди на ее затылке, стараясь добавить ласки - с непривычки это дается ему с трудом, не сразу, пальцы, привычные к мечу или неводу, камню или строительному инструменту, не созданы, чтобы приносить наслаждение, но все же Петр не хочет причинить Марии боли, сейчас не хочет, и легко гладит ее затылок, мягко нажимая, нажимая, пока она не оказывается прижатой к его паху, и даже тогда она лишь ждет его разрешения вздохнуть, чтобы затем снова забрать его в рот.
Неторопливо и ласково - и Петру быстро становится недостаточно этой ласки: движения ее губ и языка обещают ему награду, обещают восторг, который не будет сейчас окрашен грехом, но Петр нетерпелив, Петр хочет больше, Петр принимает ее покорность, как принимал всегда, быстрее движется в кольце ее губ, не давая сглатывать слюну, не давая остановиться.
Он не делает этого с собой, ибо мастурбация грех и семя не должно изливаться на землю, но Мария предлагает другое - предлагает безгреховную, чистую разрядку, спасение от охватывающего его рядом с ней томления, переполняющего его, мешающего связно мыслить, мешающего любить ее подобно брату.

Петр смотрит на распятие, смотрит на распятие, не в силах закрыть глаза, и Иисус, кажется ему, улыбается - насмешливо и одобрительно улыбается, той своей улыбкой, изображение которой Петр уничтожал, находя в церквях Киликии и общинах несториан. Оргазм сейчас подобен вспышке молнии - Петр крепко сжимает в пальцах ее волосы, несколько раз дергается, резко, часто выдыхая, срываясь на глухой короткий стон, завершающийся выкриком:
- Благословенна будь!.. Благодарю Тебя! Благодарю Тебя!
Он изливается ей в рот, крепко держа ее за волосы, удерживая перед собой на коленях - страшной пародией на причастие, святотаственной пародией на вкушение плоти Христа. В спальне, обставленной скудно и без любви, пахнет сыростью из-за дождя и - совсем слабо - лимонной отдушкой от выстиранного постельного белья, но теперь к этим запахам прибавляется другое - желание, это запах желания, и впервые он не вызывает у Петра отвращения.
Иисус с распятия желчно улыбается: этого ты хотела от меня, женщина? Этого ты ищешь - этого вкуса чужой кожи и семени, выступивших на глазах слезах, томления между ногами и в  груди, так ждущей чужого прикосновения?

Он ошибся, понимает Петр, когда Мирьям отпускает его, раскидываясь на полу, вытанывая охватывающее ее блаженство.
Сладость греха вкусил он с той, которая никогда не была ему женой, а значит, согрешил дважды - поддался искушению, свившему гнездо в ее теле, на ее тугих сосках, в ее горячих мокрых губах. Не только между ног она вместилище греха, но и рот ее искусителен, и он, Петр, Симон, привратник, не смог противиться ее греху, не смог оттолкнуть ее, сохраняя если не свой покой, то ее покой.
Не смог - с любым искушением он справится кроме того, что приносит ему Мария Магдалина, приносит на теле своем, сохранившем смуглость галилеи, приносит в каждом движении, в каждом слове, и Петр внимает этому откровению: не в ней дело, не ее это вина.
Веками он винил ее - называл шлюхой, блудницей, скверной сукой, запятнанной грязью чужого плотского воделения, но он ошибался: не в ней этот грех, не в ней причина.
Это его грех - и тех мужчин, что познали ее до него, желая ее тела и наготы.
Винить ее - все равно что винить лозу, склонившуюся к самой земле под тяжестью спелых ягод: нет в ей вины, как сейчас нет греха.
Это его грех - его, только его, и ее чистота не остановила его, потому что этот грех сильнее.

Петр всматривается в ее сияющее лицо, настолько отличное от того, с коим она благодарила его прежде за наказание и очищение. Сейчас она не сгибается под гнетом своей вины - о благословении говорит она, о благодати, но Петр знает: она ошибается.
Дьявол искушен к своих кознях, управляет мелочными человеческими страстями, подкидывает на пути соблазны - он обратит их против Него, заставит искать спасения в этом горячечном плотском наслаждении, а не в молитве и аскезе, и Петр чувствует себя слепцом, внезапно прозревшим на краю бездны.

- Нет! - он выдергивает пальцы из ее ладони, отшатывается, прикрываясь руками, торопливо подтягивая одежду. Его плоть более не крепка, он излился с восторгом, в котором не было ничего божественного, и сейчас Петр чувствует себя беспомощным и замаранным - не ее грехом, но тем, который будто проступил на его коже, найдя выход.
- Не трогай! Не прикасайся ко мне - разве не видишь ты, кто перед тобой? - срываясь, просит он, выставляя перед собой руку, удерживая Марию на расстоянии. - Не видишь, что не ты была грешна, а я?
Один из многих - один из тысяч, и эта мысль горче плесневелого сухаря, скисшего вина.
Он брал ее, очищая - так он думал, верил в это, но сейчас - разве не вверг он ее во грех, утянул за собой?
Она чиста, благословлена - разве надлежит ему думать о ней с похотью, разве должно было ему возжелать разделить с ней ложе, алкать ее наготы, принимать ласку ее рта?
Не она искушает его - а он поддается своей природе, не может не смотреть на нее с желанием, тянет ее за собой, даже сейчас, когда она чиста и невинна, очищена Им в Его великом милосердии.

- Не в тебе искушение сатаны, а во мне пророс этот росток, - глухо выговаривает Петр, закрываясь от нее лицо, с силой вцепляясь пальцами в бороду. - Я потерял Его, думал, что слышу - но был глух, думал, что вижу - но был слеп...
Он падает на колени где стоял, царапая щеки, раздирая тонкий свитер, ткань с треском поддается, прибавляя эти звуки к тяжелому дыханию Петра.
- Я был слеп! Я согрешил, Господи! - взывает Петр, обращая лицо к потолку, не в распятию. - Накажи меня, накажи, ибо я грешен и потерял Тебя! Позволь пройти босым к месту своего искупления, позволь молить о прощении и милосердии, позволь искупить мой грех, о Господь, отец мой и пастырь!
Плеть лежит на краю кровати, но Петр едва ли сейчас о ней вспомнит - он сжимает кулак, бьет себя в лицо раз, другой, пока горячий медный привкус не смывает последнее напоминание о возбуждении.
- Уходи, - молит он, не глядя на Марию.- Беги от меня, спасись, я не брат тебе и не учитель, я зверь алкающий, толкющий тебя во тьму...

Она вцепляется за него с неожиданной силой, Петр повсюду чувствует ее горячее дыхание, настойчивые пальцы, тугие груди, не знавшие материнства, обнаженные бедра. Везде тело ее, желание ее, вторящее его желанию - грех,  в котором нет греха.
Петр более не может отдирать от себя ее пальцы, не может гнать ее прочь - не может сопротивляться этой настойчивой просьбе ее тела, которым она к нему прижимается. Раз за разом - она приходит к нему, моля об искуплении, и Петр дарует ей это искупление, жестокое, болезненное наказание, очищение, в котором нет ласки, но иногда случается и другое - иногда он берет ее, потому что хочет.
Потому что хочет ее тело - не любить ее, но взять, подобно тому, как брал свою жену, возлечь с ней как с женой, отринув законы, которым он подчиняется веками.
Никто не в силах отвергнуть Марию из Магдалы, и он, Симон из Вифсаиды, носитель ключей от Рая, первый апостол Назарианина, тоже не может -  в ней больше соблазна, чем в любом из дьяволовых искушений, и Петр играюче отвергает эти ловушки, храня целомудрие и верность Господу, но не может, не умеет отвергнуть Марию.

- Уходи, - просит он куда тише, куда неувереннее, выдыхая эту не то просьбу, не то мольбу ей в висок, когда она прижимается сильнее, обхватывает теплыми пальцами его плоть, мягко поглаживает, проходясь по всей длине ствола и обхватывая в ладонь мошну. - Уходи, ибо мне не совладать с этим...
Он просит, умоляет - Меч разящий, сейчас не опаснее детской игрушки, и она с легкостью отмахивается от его мольбы, прижимаясь крепче.
Петр пытается отпрянуть, уйти из-под власти ее наготы, горячей и требовательной, но тело подводит его, Петр спиной упирается в изножье кровати, дальше некуда, а Мария повсюду, везде, и Петр чувствует ее везде, прикосновения ее пальцев, ее тело, ее заверения.
Не грех это - но его плоть вновь наливается силой под ее умелыми касаниями.
Не грех - но когда он пытается ее оттолкнуть, его руки будто живут своей жизнью: сжимают ее острые груди, увенчанные набухшими желанием сосками, обхватывают тонкую талию, сейчас лишенную золотых цепочек, которые украшали ее прежде...

Это желание, такое застарелое, как мирра в кувшине, запечатанном воском, может обернуться тленом и горечью, но Петр уже не может противиться. Ласкает ее грудь, льнущую к его ладоням будто спелые финики, гладит плоский живот, гладкий, как тонко-выделанная овечья кожа, касается еще ниже, там, где ее гладкость уже есть соблазн, отличительный знак распутницы.
Сейчас никак не оттолкнуть, не отказаться - Петр хочет этого с силой, которой нет места в церкви, хочет с силой, в которой нет ничего от праведности.
Но если бы не хотел этого Господь - разве Петр, угадывающий грешников по одному лишь взгляду, не узнал бы об этом?
Если бы не хотел этого Господь - разве не дал бы Он Петру сил, чтобы сопротивляться?
Это искупление - для них обоих, и вместе они должны пройти через это испытание, и разве это не то, о чем Петр молил?
Не прощение за гордыню, которой он поддался?
- Не грех, - шепчет вслед за Марией, притягивая ее ближе,  на себя, тело к телу, лицо к лицу, обхватывая ее за бедра. - Искупление. Наше прощение.
И Петр не знает, что вызывает в нем больший восторг - близящееся очищение или мокрый жар девственного лона Марии, когда она опускается ниже на его естество, восставшее для нее вновь.

Короткое сопротивление внутри нее Петр переламывает силой, опуская ее на себя резко, беспощадно, но она принимает и это - как принимала от него все, и короткую случайную ласку, и наказание.
И она стонет, запрокидывая голову, насаживается сильнее, резче, уже другая - не смиренная грешница, идущая следом за Иисусом, терпящая брань и насмешки учеников его, принимающая и удары, и оскорбления.
Другая - равноапостольная Мария из Магдалы.
В этом ее сила - в том, что она умеет отдавать, и впервые, наверное, Петр понимает, что увидел в ней Иисус. Что Он в ней увидел - и только Петр был слеп, слеп как новорожденный ягненок, слеп и упрям.

Посмотри на меня, просит она. Посмотри на меня, Кифа, и Петр смотрит - и видит в ее взгляде отражение божественной любви, которой он так ищет, к которой так стремится.
И чувствует - сейчас особенно, всем своим существом.
Прежде подобное он ощущал, лишь вымаливая искупление, терзая себя - и вот тогда, когда он опускал ноющую от тяжести плети руку, когда позволял себе прочувствовать это чисто физическое облегчение от прекратившегося наказания, на него накатывал этот тягучий чистый восторг, а сейчас его дарит ему Мария, отдает телом своим, соком своим, глубоким жаром своего жадного лона, плотно обхватывающего его плоть.
Запах ее - запах песков Галилеи, пропитанный спелым виноградом и сандала, и Петр прижимает ее сильнее, двигается вместе с ней, становясь тверже прямо в ней, внутри, наливаясь этим желанием, желанием получить благословение.

У него была жена - Руфь, имя лишь каким-то чудом сохранилось в его памяти, но не черты лица. Они были женаты одиннадцать лет прежде, чем Иисус позвал Симона за собой - и были дети, их брак был благословен детьми, шестерых детей родила ему Руфь, четверо пережили первые годы, не умерли во младенчестве, но никогда их ложе не было желанным для Петра, да и для нее, скорее всего, тоже.
Не было ни этого восторга, ни жадного голода - Петр ложился в ней почти каждую ночь, подчиняясь закону Торы, подчиняясь велению плоти, но никогда это не было так, как с Марией.
Он отрекся от женского тела, от того, чтобы брать Руфь как жену - может, позже, чем иные апостолы, но все же пришел к мысли о чистоте телесной, о безгреховности, и однажды она ушла, просто вернулась домой, а Симон продолжил свой путь, следуя за Иисусом к Риму, и когда его жажда становилась сильна, он прибегал к испытанному средству, наказывая себя за эту телесную слабость...

Но сейчас мыслей о наказании в нем нет - но есть вера в то, о чем говорит Мария.
Бог любит его, раз позволил ему чувствовать все это. Бог любит их обоих, раз благословил их этим - тем, что происходит между ними сейчас, тем, что зреет в нем, подобно спелому плоду под жарким солнцем Галилеи, с каждым ее движением на нем.
Тем, как она замирает, теряет этот вечный ритм, как прижимается к нему, шепча, повторяя все то же: Бог любит нас, и эту божественную любовь Петр чувствует всем своим существом, растворяется в ней, вдыхая запах тела Марии, открывшей для него этот путь к блаженству, в прошлом им так горячо осуждаемый - от упрямства и глупости, от нежелания признать, что чудо ее куда божественнее, куда сильнее, чем его умение вселить страх божий или страх перед наказанием божественным, потому что любовь сильнее страха, потому что восторг этот сильнее всего.

Петр неумело мажет губами по ее подбородку, напряженному горлу, тугим грудям, собирая вкус ее кожи, дрожь ее тела, обхватывает тонкую талию, скользит ладонями по гладкой горячей коже спины, наслаждаясь этими прикосновениями - позволяя себе наслаждаться, позволяя себе брать то, что она отдает, отдает добровольно, а не под страхом наказания. Отдает, не чтобы принять искупление - но чтобы поделиться с ним этим, своим собственным чудом, которое только ей подвластно.
Ее тело сейчас не сосуд греха - но сосуд благословения, и Петр вкушает из этого сосуда, никак не в силах насытиться.
Подхватывает ее, укладывает на спину на пол возле кровати, в изножье которой упирался спиной вот только что - берет иначе, берет как муж, опускаясь меж ее широко разведенных мокрых бедер, заставляя задышать снова глубоко и жадно.
Берет как муж - на брачном ложе девственную жену свою, и мазки крови на ее бедрах как то самое искупление, о котором она у него просила, и сейчас она принадлежит ему, и никому иному, рожденному от женщины. Ему - а через него Богу, и Петр доверчиво и радостно вручает Господу их обоих - как одно целое, потому что они сейчас и есть одно целое, муж и жена, сочетавшиеся браком в глазах Господа.
Вручает - и оргазм, приходящий к нему сладостным благословением, не похож ни на что прежнее, и Петр замирает, вытягиваясь в напряжении, замирает, переживая этот момент, прижимая Марию к дощатому холодному полу, глубоко внутри нее, а когда открывает глаза, всматриваясь в ее лицо, то спрашивает себя, как мог он быть настолько слеп столько веков, как мог отказываться от того, что только она может дать, как мог не видеть, что благословение и прощение вот оно, совсем рядом.
Совсем рядом, и имя ему - Мария Магдалина, кающаяся грешница, но и та единственная, которая и есть путь к искуплению через любовь.
Ту, о которой говорил Иисус, а Петр не слушал, не слышал, не хотел слышать.