Дом не просто выглядел маггловским - он и был маггловским, на все свои оба этажа, на аккуратный гараж, не менее аккуратную клумбу перед окнами кухни, уродливый белый штакетник забора. Доведись Лестрейнджу описывать типичный маггловский коттедж, у него перед глазами встала бы эта картина, от телевизионной тарелки на крыше до почтового ящика у подъездной дорожки, как будто даже совы не могли найти этот маггловский пригород.
Идеальное место, чтобы затаиться - кому бы пришло в голову искать здесь Эммалайн Вэнс?
Он провозился почти месяц - начал с каких-то прежних общих знакомых, задавал неудобные вопросы, заставлял людей вспоминать то, что им вспоминать не хотелось, но никто, казалось, не мог сказать ему, что сталось с Вэнс: в ее отношении им со Скримджером удалось сохранить договоренность без изменений, Эммалайн Вэнс проходила в списке тех, кто пострадал от беглых преступников и был вынужден угрозами и под страхом смерти соотрудничать с Пожирателями, но не больше - если от нее и требовали каких-то свидетельств, на закрытом судебном заседании Визенгамота он ее не видел.
Она могла покинуть страну, могла уехать с острова, пересечь океан, обосноваться в Америке или Австралии - она могла быть где угодно, потому что, разумеется, что держало ее в Англии? Не бывший школьный друг же, почти случайный любовник, неудачливый террорист, который только и смог, что выторговать для себя эти пятнадцать лет в Азкабане вместо Поцелуя, который получили его брат и свояченица?
Так зачем он искал ее - не иначе как занять время и голову, ради имитации деятельности, прилагая все больше усилий с каждой неудачей, как будто от этого зависела его жизнь.
Ограничений хватало - его волшебная палочка теперь больше годилась для ковыряний в ухе, учитывая тот список запретов, который он заучил наизусть, не желая иметь дело с аврорами, фамильное состояние обратилось прахом еще пятнадцать лет назад, необходимость раз в три дня посещать надзорный орган едва ли дала бы отправиться в путешествие - поэтому он начал с простого: приперся в Мунго и начал спрашивать каждого колдомедика, попадающегося ему на глаза, об Эммалайн Вэнс.
Целители помоложе глядели непонимающе, целители постарше морщили лбы, но тоже безрезультатно, главный целитель оказался давно на пенсии, и когда Лестрейндж навестил его, едва не вызвал Аврорат, ничуть не обрадованный такому визиту - но кое-чем вроде помог: подсказал, что Вэнс так и не вернулась в Мунго после девяносто шестого.
Еще одна ниточка, которая оборвалась бы, если бы не Шарлотта Трэверс.
Природное умение выживать и приспосабливаться она не растеряла, "Мутабор" выстоял и теперь занимал чуть ли не треть того тупичка, где открылся более двадцати лет назад. Прибыльный, легальный, хоть и отдающий полусветом бизнес приносил доход, и немалый, но его хозяйка, единственная из всех бывших знакомых, отнеслась к Лестрейнджу без брезгливости или страха: ничем не показала неудовольствия, когда он попросил в долг, проявила щедрость, пообещала кое-что разузнать и разузнала - адрес Эммелины Мартелл в лондонском пригороде.
Эммелины Мартелл, в которую безо всяких чар превратилась Эммалайн Вэнс.
В качестве ответной любезности Шарлотта Трэверс потребовала от него только одного: забыть имя Яэль Гамп.
Еще одна дверь с грохотом затворилась, но обмен того стоил.

Написанным на бумажке, адрес не производил такого гнетущего впечатления, как этот коттедж за белым штакетником.
Лестрейндж торчал через дорогу уже третий день, наверняка нервируя обитателей этого аккуратного района - приезжал утром на поезде, брал на станции бумажный стакан поганого кофе, растягивая его до полудня, наблюдал суету в коттедже, нарастающую с каждым днем, изучал расписание.
Тридцать первого августа расписание полетело к дракклам: с утра Мартелл никуда не уехал, все утро в коттедже хлопали двери, кипели сборы, пока, наконец, все семейство не выстроилось перед крыльцом - темноволосая женщина с тщательно отрепетированной улыбкой, два мальчика - один больше напоминающий ее, а второй - светловолосого отца, дорожные сумки со всякой ерундой, но не сундуки, с которыми в Хогвартс отправлялись в свое время сама Вэнс и Лестрейндж. Отец семейства сделал фото на фоне коттеджа - судя по реакции сыновей, традиционное. Они погрузились во вместительный автомобиль и отчалили.
- Рик, смотри, этот человек опять здесь!.. - донесся из автомобиля звонкий голос младшего из мальчишек - кажется, его звали Джонни.
Лестрейндж отступил подальше от дороги и приготовился ждать: Хогвартс-Экспресс отправлялся все в то же время, а еще через час после его отправления Вэнс вернется в этот убогий коттедж.

Она и в самом деле возвращается - одна, без детей, без мужа.
И когда она возвращается, Лестрейндж сидит на крыльце коттеджа, рядом с холеным черным котом, в чьих книззлских корнях сомневаться больше не приходится - обычный кот не прожил бы столько, даже при той заботе, которая его окружает. Из солидарности с гостем кот не скрылся в кошачьем лазе входной двери, а свернулся на крыльце, нагретом солнцем, и только при приближении Вэнс вскакивает и потягивается, выпуская когти, предчувствуя угощение.
- Привет, - говорит Лестрейндж, когда она проходит через калитку и останавливается возле крыльца. - Этот дом получше той квартиры, где я нашел тебя в прошлый раз.

Она не рада его видеть до такой степени, что даже Лестрейнджу, который умеет, с детства научился игнорировать и не видеть то, что не хочет видеть, это понятно.
Не рада видеть его ни сегодня, ни завтра, никогда - ни на своем крыльце, ни в своей жизни, жизни Эммелины Мартелл, с которой у Эммалайн Вэнс, той, что знал он, общего всего ничего, разве что внешность, внимательный взгляд серых глаз, легкая отстраненность, знакомая немногословность.
Ее первый вопрос ставит его в тупик. Что-то не так со всем этим - почему она спрашивает.
- Ну я вроде как вышел, - отвечает Лестрейндж, по-прежнему сидя на крыльце, пока кот, спрыгивая со ступеней, подходит к ней и принимается внимательно обнюхивать ее туфли. - В смысле, просто вышел. Без вроде как.
Вроде как - это как прошлый раз. Вроде как вышел - это когда в любой момент можешь вернуться обратно, а теперь все иначе, он вышел - насовсем, и вот он здесь, нашел ее, даже в этом уродливом доме, в этом тихом пригороде.
Лестрейндж не позволяет себе ддовести мысль - что он здесь, потому что пришел за ней, потому что, кажется, она его не так чтобы ждала. Но и не позволяет себе услышать этот очевидный смысл в ее вопросе - какого драккла он здесь, какими судьбами он здесь, на ее крыльце, в ее жизни, и зачем, раз она его совсем не ждала.
Пооэтому выбирает тот смысл, который кажется ему наиболее безобидным, на него и отвечает.
И поднимается с задержкой, которая вполне может быть вызвана сомнениями.
- Да, зайду.

Ему не сразу приходит в голову, что она беспокоится о соседях - и если бы не этот звук чьей-то захлопнувшейся двери, от которого она вздрагивает, не пришло бы, но какая, в сущности, разница, почему она приглашает его в дом.
- Соседи магглы? - как бы между прочим, спрашивает Лестрейндж, подхватывая с ее пути почти пустой стакан кофе со станции и сторонясь, давая пройти.
В сумке что-то звенит, когда она роется в ней, и когда, наконец, достает ключи, видно, что у нее дрожат руки.
- Давай, я, - Лестрейндж не очень понимает, отчего между ними это странное - он не знает, как это назвать - и неприятное напряжение, и ему это не нравится даже больше, чем ее уродливый дом и то, что она, очевидно, прекрасно вписалась в эту свою новую реальность. Он не отдает себе отчета, не глядя на них двоих сейчас со стороны, что причина в нем - что это он не вписывается, и поэтому все еще тут, на чужом крыльце, с чужой женщиной.
- Давай, - снова просит он, забирая у нее ключи, выбирая тот, который кажется наиболее подходящим - Алохомора ему позволена, как и многие другие чисто бытовые чары, но здесь, кажется, все напичкано этой маггловской электроникой, хорош он будет с Алохоморой.
- Была на вокзале? - отвлекая ее, Лестрейндж отпирает дверь, вытаскивает ключи и отдает обратно. - Сколько им?
Ему никогда не приходило в голову, что все может быть вот так - что он выйдет, а у Вэнс будут дети, будет этот человек, этот дом, хотя сейчас это кажется таким неприятно-нормальным.
Пока он стоит у двери, пропуская ее вперед, кот пользуется моментом, как и прежде презирая кошачьи лазы. Для кота, очевидно, ничего необычного не происходит - люди уходят, иногда возвращаются.
Этот возвращается.

Изнутри дом полностью соответствует тому, чем кажется снаружи - все светлое, чистенькое, аккуратное. Очень маггловское.
Ни следа ни лабораторного журнала, ни чего-либо, что придавало бы кухне немного индивидуальности Вэнс, как будто она здесь вовсе не живет.
Впрочем, за три дня он убедился, что дело обстоит именнно так - именно здесь она и живет, и даже что-то для того детсткого праздника вчера готовила именно здесь, на этой самой кухне, наверное.

Он не был готов к тому, что у нее могут быть дети. Мужчину он еще как-то допускал - не настолько уж он оторван от реальности - и предполагал, что с этим он разберется, но дети? Конечно, нелепо было ожидать, что при его появлении Вэнс тут же кинется собирать чемодан - в конце концов, они не особенно успели что-то обсудить до того, как все окончательно завертелось, а затем и вовсе было не до выяснения отношений, и переписка была ему запрещена, они, если уж на то пошло, вообще ничего практически не успели, и Лестрейндж преполагал, что ему придется объяснить, что он воообще-то пришел за ней. У него было пятнадцать лет, чтобы подготовить нужные слова, правильные слова, очень логичные аргументы, в конце концов, у него было целых пятнадцать лет и очень мало развлечений, но он упустил то, что эти пятнадцать лет были и у нее, и что помимо мужа она обзавелась еще и детьми.
Наличие детей все усложняет - за пятнадцать лет он ни разу не представил себе такого варианта событий, и это теперь сбивает с толку, мешает думать и воспринимать информацию.
Двое детей - и что ему с этим делать? Забирать ее от них?
Материнство для женщины многое значит, известно Лестрейнджу. Ему не соперничать с материнским инстинктом, но если он предложит ей уйти к нему с детьми - как он собирается их содержать?
Сразу перескакивая через вариант, при котором Вэнс просто может не захотеть даже слушать об этом - не захотеть к нему уйти, потому что для нее все то, что с ними случилось, значило меньше, чем для него, и это тоже понятно, потому что Азкабан очень искажает перспективу - Лестрейндж думает о том, как устроить это все, но не находит выхода: у него вся квартира, которую он может себе позволить на пособие из Министерства, меньше, чем ее кухня здесь, и даже устройся он на работу, то потеряет пособие, а на что он может претендовать, на какую должность? Он даже у магглов персона нон грата, он даже брата с Беллатрисой не может забрать из Мунго, где они пускают слюни после Поцелуя, потому что ему не на что будет их кормить - не то что двух детей Вэнс.

Так и не придя ни к какому решению, он садится за кухонный стол - подальше от Вэнс, склонившейся к коту. Вот кота он, пожалуй, мог бы забрать. Мистер Черч, пусть даже сейчас изрядно заласканный, умеет добыть себе жратву самостоятельно - обузой не станет.
Перспектива получить вместо женщины кота Лестрейнджа волнует слабо - он хочет понять, о чем думает Эммалайн, но она упорно отводит взгляд, да и не легиллементить же ему ее, даже если бы ограничения позволяли.
- Чай. И бутерброды, было бы отлично.
Слова повисают между ними, как будто им больше нечего друг другу сказать.
Лестрейндж прокручивает в голове ее слова, надеясь найти там хоть что-то - хоть что-то, что позволит ему сказать то, зачем он пришел, - и находит.
В конце концов, считать он умеет, и если сперва ее ответ о детях вызвал у него лишь всплеск обиды - времени она не теряла! - сейчас он понимает куда больше.
- Вэнс, - он понимает, что она больше не Вэнс, но не миссис Мартелл же ему ее называть, и все же поправляет себя,  - Эммалайн, старший мальчик - ему пятнадцать, ты сказала.
Не пятнадцатый. Пятнадцать.
Ровно пятнадцать лет он провел в Азкабане. Четыре месяца прошло между арестом и оглашением приговора.
Семь месяцев до его ареста Эммалайн Вэнс была штатным колдомедиком Ставки на его попечении.
За эти семь месяцев многое произошло, но, уверен Лестрейндж, не Деррик Мартелл.
Он пересчитывает снова и снова, но ошибки быть не может - хоть бы она на него посмотрела, что ли.

Она все-таки на него смотрит, но в ее взгляде совсем не то, что он хотел бы там увидеть. Не уверенный, впрочем, что он хочет видеть в глазах Вэнс, Лестрейндж, однако, уверен, что не хочет видеть там злость.
Как будто она злится на него.
Не то чтобы у нее нет повода на него злиться - есть, Мерлин, конечно, есть, но должна же Вэнс понимать, что он не виноват?
Или хотя бы, что он не нарочно?

Он уже жалеет, что хотел, чтобы она на него посмотрела. Ее спина кажется куда дружелюбнее, даже несмотря на все эти резкие движения.
Его зовут Родерик, думает Лестрейндж.
Ну еще бы. А как его еще могли звать - после того, как ребенок Рудольфуса и Беллатрисы все же умер, несмотря на ритуал, проведенный над сыном Яэль.
Как еще могли звать единственного оставшегося в живых наследника рода, появившегося в этом поколении.
У меня есть сын, ему пятнадцать и его зовут Родерик.
Это мысль ему отчего-то тоже никогда не приходила в голову в Азкабане.

Вэнс деловито управляется на этой своей кухне, только красивого фартука не хватает для глянцевой картинки, а впрочем, фартук висит на стуле. Наверное, Лестрейндж не тот гость, ради которого стоит надевать нарядный фартук.

У него просто нет слов.
Она должна была ему сказать, думает он, и тут же думает: она и сказала.
И ясно дала понять, что он тут лишний, несмотря ни на что - но на этой мысли Лестрейндж стопорится, никак не в состоянии ее понять и принять.
- Вэнс, - помнить, что она не Вэнс, уже никак не выходит, - он Лестрейндж. Он мой сын и он Лестрейндж. Ты должна ему сказать. Я должен.
Пусть она живет в этом коттедже, пусть этот ее муж сдувает с нее пылинки - но мальчик Лестрейндж, и это, вообще-то, все меняет.
Ничего не может остаться как есть, это просто глупость.
Он вышел из Азкабана, пришел за ней, узнал, что у них есть сын - это как бы все меняет.
Или нет?
Она достает бутылку огневиски будто фокусница, а перед ним ставит чашку - такую всю из себя очень вычурную чашку, до которой он даже дотрагиваться не хочет.
- Налей мне тоже, - подталкивает он эту свою фарфоровую красотку в сторону Вэнс. - Я вообще-то за тобой. Ну и за мальчиком, значит.

Вэнс всегда была хороша в анализе данных, не откажешь ей в этом сейчас.
- Понятно, - медленно говорит он, слушая, как хрустят осколки чашки под ее туфлей.
Ну да что уж, в самом деле понятно.

Он берется за свой бокал, крутит его в руках, но не пьет - думает, глядя, как плещется огневиски в прозрачном стекле. Чайная заварка, забытая и на самом деле никому не нужная, остывает в чайнике.
Вэнс всегда была хороша в анализе данных, разумеется, она не хуже него понимает, что его слова - это просто слова. Намерение, которое, конечно, может некоторое время его мотивировать, но навсегда останется всего лишь намерением - потому что она права, и он не сможет предложить никому из них никакого будущего кроме того, которое она так живописала, с клеймом, со всеобщим осуждением.
Говоря о ребенке, думает Лестрейндж, она, конечно же, говорит о себе.
Этот коттедж не Лестрейндж-Холл, но он ей не может предложить ни Холла, ни даже дома вроде этого коттеджа.

Ему казалось, что это ни на что не влияет - ему и в прошлый раз было нечего ей предложить, но, понимает он, в прошлый раз у нее у самой были средства, ее имя не было замарано связью с Пожирателями Смерти, был особняк Вэнсов, фамильный сейф, никаких обязательств ни перед кем и, наверное, что-то вроде симпатии к нему.
Тогда даже у него еще были кое-какие перспективы.
Сейчас, конечно, все иначе.

И да, у нее есть еще один сын. А от этого второго ребенка мысль сама тянется к его отцу - другому мужчине в жизни Вэнс, за которого она, значит, вышла замуж и которому, значит, подает чай в этих красивых чашках.
С конкуренцией у Лестрейнджа с детства не сложилось - он не умеет конкурировать, спасибо Рудольфусу.
Он умеет только приспосабливаться - не худшее умение, учитывая, как повернулась его жизнь, но, определенно. недостаточное.
И все же его задевает это - и ее неуместный злой смех, и это презрительное напоминание о том, что она его не ждала.
Задевает даже сильнее, чем в тот первый момент, когда он узнал, что не ждала - тогда это еще можно было объяснить какими-то причинами, обстоятельствами, мотивами, а не тем, что он - ну да, преступник, сына которого будут травить - ей совсем не нужен в этой ее новой жизни за белым штакетником.
- Нормальная жизнь, да, Вэнс? Дом, фарфор, дракклова клумба...
Ему это все кажется диким.
Для него, наверное, нормальность уже невозможна.

- Ты могла бы сказать мне, - тихо говорит он, но расколотая чашка уже нарушила это хрупкое равновесие и без того напряженноого разговора, и Лестрейндж вскакивает на ноги, отпихивая в сторону кота, крутящегося возле стола. - Ты, драккл тебя дери, могла бы мне написать! И уж точно могла бы не выходить за этого... Этого... Мартелла!
Не то чтобы это что-то поменяло - ну разве что он узнал бы раньше, что у него есть сын, потому что вряд ли бы он смог сбежать из Азкабана без помощи Темного Лорда - и ему, пожалуй, не стоит на нее орать, не стоит подходить и орать уж точно, загоняя ее в угол на собственной же кухне, это неконструктивно, нерационально, даже несправедливо, и он это понимает даже сейчас, но понимание это мало что ему дает.
Честно говоря, вообще ничего не дает.

Его куратор в группе психологической реабилитации - он почти тридцать лет провел в Азкабане, не считая того, что последние пятнадцать там хотя бы не было дементоров, и не считая тех нескольких месяцев после побега, разумееется, у него есть и группа психологической реабилитации, и куратор, и симпатичные ментальные блоки, превратившие его сознание в лоскутное одеяло - уверен, что Рабастан Лестрейндж в целом вполне безобиден. В противном случае Рабастан Лестрейндж имел бы куда больше ограничений, а то и поселился бы до конца своей жизни в Мунго, в палате с зачарованными окнами и крепкими санитарами.
Рабастан Лестрейндж тоже это знает, поэтому прилагает усилия, чтобы не выходить из себя, чтобы реагировать правильно и давать только правильные ответы в ходе довольно долгих и утомительных тестов. У него получается - поэтому он ходит себе свободно по Лондону, а то и, взбреди ему это в голову, может купить билет и скататься в пригород.
У него получается обманывать куратора, но себя он не обманывает: к пятидесяти у него ухудшился характер. До Рудольфуса ему, конечно, далеко, но и до себя самого прежнего уже немало.
А потому ему вовсе не хочется прекращать этот спор на повышенных тонах, признавать правоту Вэнс и, распрощавшись и сделав необходимые выводы, проваливать из этого дома.
Если уж ему чего и хочется, так это разбить еще одну такую же красивую чашку, а может быть, весь сервиз, если это сервиз, а может быть, разбить здесь все, и заставить Вэнс заткнуться - просто заткнуться с этим ее обвиняющим тоном и пальцем, которым она тычет ему в плечо.

Она убирает палец, и ему становится чуть легче - чуть меньше хочется схватить ее за руку, чуть меньше хочется заставить ее замолчать.
Это будет еще менее конструктивно, он пытается удержать это в голове.
Впрочем, он меняет свое мнение, едва она договаривает.
Вспыхивает моментально, потому что она, конечно, без труда находит то самое, что он хотел бы скрыть от них обоих, именно это выволакивает на поверхность и именно в это вцепляется так, что у него в голове что-то отрывается и падает.
- Я не упрекаю! Я, твою мать, тебя не упрекаю!
Это в самом деле несправедливо - он не упрекал.
Если бы он упрекал - если бы он в самом деле упрекал, считал, что имеет право упрекать, - он бы, наверное, позволил себе что-нибудь.
Что-нибудь из того, что никак не одобрил бы после. Что его куратор наверняка посчитал бы признаком опасного асоциального поведения.
Что-нибудь вроде...

В нескольких дюймах от головы Вэнс - дверца подвесного кухонного шкафа. В ее гладкой поверхности хорошо различимы их мутные отражения - ее бы очень украсила дыра или хотя бы вмятина, отвлеченно думает Лестрейндж, снова шагая на Вэнс.
Она ему так много сказала - просто потрясающе. И все это вместо того, чтобы написать ему за пятнадцать лет одно-единственное письмо - он что, так много просит?

- Это и мой сын! Он Лестрейндж, будут на него коситься или нет. Кем бы я не был, он Лестрейндж! Как бы ты не хотела другого, он Лестрейндж, куда бы ты ни сбежала, с кем бы ни жила. Я тоже имею на него право! И как насчет его прав - прав на то, чтобы знать, кто он? Ты не ради него это делала, а ради себя! Не хотела ждать - драккл с тобой, я знаю, мы не... Я не... Ты не должна была ждать, все так, но ты его сделала заложником своей ненависти, Вэнс!
Он резко замолкает, но слова все еще здесь - никуда не деться.
- Ты мне даже шанса не дала, Вэнс. Ни одного гребанного шанса.

Вэнс превращается в фурию у него на глазах, как будто есть в ней примесь вейловской крови, вцепляется ему в рубашку, тащит, толкает, снова тащит - и говорит, говорит, говорит, выкрикивает ему в лицо то, что, наверное, по ее мнению, должно изгнать его прочь как надоедливое привидение.
И хотя в иное время он, наверное, признал бы, что кое на какие выводы она имеет полное право - не то, что все именно так, как она говорит, но что кое-какие ее выводы были весьма обоснованы - сейчас, разумеется, об этом речи идти не может.
Он отпихивает колдо, откидывает в сторону - и уж точно не собирается смотреться в зеркало, и не нужны ему эти колдографии в рамках, и чтобы она снова не сунула ему другое колдо, а здесь их немерено, он хватает ее за плечи, за локти, притискивает к этому столу, не давая особо развернуться.
- Не просил - но и не заставлял! Блядь, Вэнс, это вообще не про удобство, и ты могла бы потребовать - да я бы все для тебя сделал, Вэнс!..
Его заносит: ее упрек - это же настоящий упрек - настолько несправедлив, что ему даже не сразу удается сформулировать то, что он хочет ей объяснить.
- Какая разница, кем мы были и чем занимались - ты думаешь, ты изменилась? Думаешь, легко так просто сбежать от себя, от того, кто ты? Поверь мне - нет. Я столько раз пытался это сделать, я знаю, о чем говорю - так что не надо мне тут рассказывать, что ты сожалеешь или о том, что, будь у тебя возможность, ты бы что-то изменила. Ты можешь в это верить, но это не так - не изменила бы. Эммелина Мартелл, подумать только! Эммелина, мать твою, Мартелл! Вэнс, да как же ты!..

Ему бы перестать ее трясти, толкая в этот дурацкий стол, кто его только здесь поставил, потому что колдографии в рамках мелодично звенят каждый раз, когда стол качается, но тут уж ничего не поделаешь, он не может думать обо всем сразу, и о колдографиях, и о Вэнс, и о том, что она натворила.
- Это похоже на то, что ты меня потеряла? Сейчас я стою здесь, ты видишь? Чувствуешь?! - для наглядности, он снова ее встряхивает, вжимая пальцы сильнее ей в локти, смотрит прямо в лицо - нет уж, пусть не думает прятать взгляд, а потом снова нырять в эту удобную гавань самооправдания, полную жалости к себе. - Потеряла, да? Я вышел месяц назад, Вэнс - и каждый день начинал с того, что думал, а где еще ты можешь быть! Кто еще может помочь мне, кто еще может знать, где ты! И это ты меня потеряла?! Ты сбежала - говори как есть. Ты сбежала и думала, что я тебя не найду. Ни тебя, ни его - да ведь, думала?! И если мне надо попросить, я попрошу! Если ты этого хочешь, я попрошу. Уходи со мной. Бери обоих, как хочешь. Напиши им или дождись каникул. Уходи сегодня или завтра, или через неделю - я поговорю с твоим мужем или ты сама, но уходи. Так хорошо?! Так ты хочешь?!

То, что она говорит, что не хочет, мало что значит, потому что он уже едва ее слушает, а вместо этого тянется к ее губам снова, потому что когда она его целует, она наконец-то замолкает.
То, что она говорит, что не хочет, значит совсем не то.
- Ну и не надо, - как ей это вообще в голову пришло, что она его потеряла - он вернулся к ней в первый раз, вернулся почти вслепую, не зная даже, почему, что говорить о теперь, когда он точно знал, что должен был к ней вернуться, когда ему больше, казалось, во всем мире даже некуда было возвращаться. - Не теряй. Не сбегай.
Нужно бы договорить - сейчс подходящий момент, они перестали орать друг на друга, и, возможно, в самом деле способны поговорить, а не просто бросаться взаимными упреками и обвинениями, - но ему кажется, что вот прямо сейчас разговоры - не самое главное. Что у них получится договорить попозже.
Что есть и другие вещи - вещи, которые совершенно точно не дадут им договорить прямо сейчас.

Это легко - легко целовать Вэнс, выкинув из головы все лишнее, все эти ее упреки, и колдографии на столе, и мужа, и второго ребенка - не от него. И вообще все эти пятнадцать лет, за которые она могла бы ему написать, но не захотела, потому что - что за удоовольствие быть Лестрейнджем.
Не легко только прекращать ее целовать - он никак не может перестать, и сколько бы не принимал это решение, четко зная, что все-таки нужно договорить, толку от этого нет: он все равно продолжает, придерживая ее затылок, спину, не давая отстраниться. Наступившая после их криков тишина кажется почти совершенной - дыхание и перезвон каких-то мелочей со стола не в счет, не в счет и то, как он переступает с ноги на ногу, и тихое трение ткани их одежды.
Становится так тихо, что Мистер Черч, куда-то эвакуировавшийся с кухни в разгар ссоры, будто материализуется на лестнице и опасливо заглядывает в гостиную, неодобрительно передергивая усами - ему не нравится, как пахнет одежда Рабастана, и не нравится, как теперь они оба пахнут - и он, и Эммалайн.

Лестрейнджа, понятно, такие моменты не волнуют - с его точки зрения, Вэнс пахнет просто прекрасно, она пахнет свободой, пахнет собой под этим терпким ароматом духов, ему незнакомых. Он бы всю ее вылизал, чтобы сохранить для себя этот запах - ничего каннибальского, просто пятнадцатилетняя тоска по ее телу оказывается куда сильнее, чем ему представлялось. Она до смешного близко - пятнадцать лет и пять месяцев, вот такой общий срок, и это, конечно, слишком долго, чтобы Лестрейндж долго мог сохранять ясность рассудка, раз уж она так близко, раз уж дает ему себя целовать и целует в ответ.
И об этом он тоже думал, когда представлял себе свободу, когда думал о том, что ждет его после Азкабана.
Вэнс.
Ну конечно, Вэнс - и уже не так уж и важно, дождалась она его или сбежала, потому что сейчас немыслимо подумать, что она не дождалась, вот же она, прямо здесь. В его руках.
Что-то там есть еще, он подумает об этом позже, как только сможет.

Стол, на вид довольно хрупкий, снова вздрагивает, когда Лестрейндж подсаживает на него Вэнс - так лучше, теперь она выше, теперь ему не нужно сгибаться в три погибели, чтобы целовать ее в подставленную шею, чтобы гладить почти всю целиком, от самых коленей, а не только плечи. Он только этого и хочет - гладить ее, видеть ее, как можно больше - и он тянет ее одежду, неуклюже и, наверное, со стороны очень смешно, как будто ему пятнадцать, а не в три с лишним раза больше, но пальцы едва слушаются, а хочет он ее так сильно, что не может даже попросить раздеться самой - горло перехватывает до немоты.

Она задирает руки, чтобы избавиться от платья, и он торопливо целует ее во впадинку локтя, в тонкую кожу подмышки, в красный след от сдвинувшейся в сторону бретели лифчика, в рубец от шрама под грудью - это тело он знает лучше, чем свое собственное, помнит лучше, чем свое собственное, хотя не уверен, что хоть раз разглядывал Вэнс в прошлом, когда была возможность. Все казалось, что еще успеется, что ему нет нужны запоминать.
Она не свела шрам - он не портит ее, убежден Лестрейндж, и все же знает, что многие на ее месте избавились бы от рубца, но не Вэнс.
Значит ли это хоть что-то - или просто мелочь, на которой он готов построить любую гипотезу.
Как в старые добые времена.

В менее старые, но тоже довольно добрые времена все у них с Вэнс происходило будто само собой, и он определенно должен был ценить это больше - но тогда у него не было в планах очередной отсидки, тогда ему вообще казалось, что он либо умрет на месте, либо благополучно доведет свою игру до конца, а там уж они с Вэнс разберутся между собой, он скажет то, что не сказал раньше, скажет, что она ему нравилась с самого Хогвартса, что у него кроме нее и женщин-то почти не было, и что это, наверное, что-то значит.
Что-то, в чем они вместе разберутся.
Чего он не предусмотрел, так это реального срока - Скримджер его в конечном итоге поимел, этот срок обошелся ему еще в пятнадцать лет, и в то, что Вэнс даже не собирается говорить его сыну об отце, и в то, что у нее есть этот дом, муж, все эти серебряные рамочки, а у него ничего нет.
Но не сейчас. Сейчас ему кажется, что у него есть все, что нужно.

Вэнс не удается справиться с ремнем.
- Погоди, там нужно на пряжке нажать...
Он не договаривает - она нажимает. Не на пряжку, но это уже не так важно. В сущности, вообще не важно.
Он снова переступает с ноги на ногу, пока она трется щекой о его пах, подается вперед, даже руку ей на голову кладет - тут просто невозможно поступить иначе, тело решает само, без участия мозга.
Едва не сдирая ноготь, он все же нажимает на пряжку, освобождая какие-то там хитрые пружины - зачем он вообще взял ремень с такой хитрой конструкцией - и дергает за ремень в сторону, высвобождая его из шлиц с каким-то змеиным шуршанием.
Сверху вниз Вэнс выглядит так, что его бы сейчас с места не сдвинуло и Хогвартс-Экспрессом, и у него от одного взгляда на нее снова перехватывает горло, и маггловская, будь они неладны, молния неприятно давит на вставший член, и мышцы на животе сокращаются, потому что он очень старается снова не дернуться вперед.
Как-то все им было не до изысков в прошлом, он вообще не может вспомнить, чтобы они хоть раз занимались сексом не второпях и не в разгар какой-то проблемы, которую требовалось решить - он все принимал как должное, тут она права, относился как к само собой разумеющемуся, уверенный, что уж секс-то всегда будет в их распоряжении. Он вообще очень легкомысленно относился ко многим вещам в девяносто шестом. Очень неправильно.
- Твой муж, - Лестрейндж задирает голову к потолку, зарываясь пальцами в волосы на затылке Эммалайн, считает квадраты солнечного света на потолке, разбитые оконной рамой и шторами. - Когда вернется.
Где-то там потерялась вопросительная интонация, но ему с трудом удаются вопросы, когда дыхание Вэнс обжигает ему живот, ему членораздельная речь-то едва удается.

Шесть часов для него сейчас совершенно абстрактное понятие - он вертит головой, чтобы понять, а сколько, собственно, времени сейчас, но даже если где-то ему и попадаются часы на глаза, он все равно не соображает, что это часы. И постепенно вопрос о муже растворяется сам собой - то есть, конечно, не очень-то хорошо встретить его вот так, прямо в гостиной, например, это вряд ли расположит мистера Мартелла к вежливой, но серьезной беседе, но тут уж выбирать не приходится.
Если шесть часов вот-вот случатся, это проблемы мистера Мартелла.

Это, наверное, хорошо, что все вот так - ну сколько там он смог бы продержаться, прыгни они сразу в постель? Что-то ему подсказывает, что совсем недолго. Он и сейчас не долго протянет - но тогда, хотя бы, второй раз все пройдет нормально и Вэнс тоже сможет успеть. Или не сможет, и тогда у них будет третий раз.
Это, наверное, отдает чем-то неправильным - заниматься стратегическим планированием, но если уж они дошли до этого, становится очень важным, чтобы Вэнс тоже успела. Даже если только на второй или третий раз.

Опираясь рукой о стол позади Эммалайн, Лестрейндж задерживает дыхание, не без труда расслабляет пальцы на ее затылке - они и без того вступили на земли необетованные, чтобы еще начинать ее дергать, к месту и нет - отводит с ее щеки распустившуюся прядь волос.
Не то чтобы ему не нравится - ему нравится, очень нравится, - и не то чтобы он не думал об этом в тюрьме, только теперь, когда это все происходит, да еще происходит вот так, это как-то чересчур: как будто Вэнс не то хочет откупиться от него таким образом, не то подкупить на будущее. Впрочем, даже если так оно и есть, даже если она бы прямо сейчас ему объяснила правила, он, наверное, соласился бы на все, лишь бы она продолжала.
Если у нее и не много опыта, он этого не замечает - вообще ничего не замечает, мягко тычется ей в гладкую щеку, а потом еще раз, уже не так мягко, зато глубже. Кладет руку поверх ее, сжимает ее пальцы крепче, плотнее на себе, заставляет замереть так - а затем ведет руку вместе с ее, пока ее рот и рука не начинают двигаться синхронно, подводя его все ближе к финишу.

Нет, конечно, даже подумать нельзя, чтобы прерваться - жизнь научила его благодарнее относиться к своим подаркам, потому что следующий может быть нескоро. Подумать нельзя, и Лестрейндж не думает - дышит рвано, когда чувствует, что упирается в горло Вэнс, сжимает пальцы на ее руке крепче, еще крепче, и когда начинает кончать, едва успевает вспомнить, что нужно хотя бы вытащить член из ее рта, и кое-как справляется с этой задачей, потому что это даже лучше, чем он думал, чем помнил, и теперь можно только соображать, как снова дышать, оставляя на столе липкий отпечаток ладони.
- Эммс, я не уйду без ответа, - сразу же, как будто она ему что-то должна, предупреждает Лестрейндж, хрипло и торопливо. - Теперь особенно.
Теперь особенно - звучит плохо, как будто он мог уйти до этого.
Лестрейндж недовольно вытирает руку о бедро, подозревая, что может выглядеть сейчас очень глупо - Вэнс-то глупо не выглядит в любом виде, даже сейчас, ну так это и не она стоит стреноженная собственными трусами.

Вэнс не выглядит разочарованной, это уже кое-что. Выглядит немного странной, но не оппределенно не злится и не разочарована. Взъерошенная, больше похожа на прежнюю себя в разгар очередного их приключения.
Он бросает ремень, чтобы обнять ее в ответ, обнять покрепче, притиснуть к себе поближе, на тот случай, если им больше не придется обниматься - он все сейчас делает на случай, что больше не придется повторить.
- Сколько времени тебе нужно? - спрашивает он, чтобы знать - ему хочется конкретики, еще больше конкретики. Когда она уйдет от мужа, когда поговорит с сыном - с обоими, если уж на то пошло, но второго он воспринимает с равнодушной снисходительностью, как в свое время отнесся к Мистеру Черчу.
Расплывчатое "когда-нибудь" его не устраивает, не может устроить - в том числе и потому, что ему тоже нужно будет кое-что сделать.
Наверное, занять у Шарлотты еще денег, попросить работу.
Много работы.
Очень много работы, если он хочет позволить себе жилье, где они вчетвером смогут разместиться.
Эти мысли - и то, что благоволение Трэверс тоже не бездонная бочка, из которой можно черпать бесконечно - заставляют его помрачнеть, хотя, видит Мерлин, это та еще задача, пока Вэнс рядом и даже ее платье еще валяется где-то за столом, где ему самое место.

К тому же, его беспокоит это "кому-то будет плохо". Это "кому-то". Понятно же, кому - Мартеллу будет плохо, но тут уж ничего не попишешь, надо было раньше думать. Не надо было жениться на его, Лестрейндже, женщине - ну право, как будто это могло кончиться добром.
Еще он опасается, что Вэнс все же хочет выпроводить его вон, усыпив таким образом подозрения. Лестрейндж с паранойей давно на ты, и хотя Эммалайн подозревать в двойной игре - последнее дело и все его тело протестует против этого, он все еще имеет в виду, что про ребенка она ему не написала.
Может ли быть такое, что она ему зубы заговаривает?
Лестрейндж медленно берет ее лицо в ладони, смотрит внимательно, изучающе.
- Потому что, Эммс, вот это все уже лишнее. Потому что я уже никуда не денусь, и не стану делать вид, что ничего не происходит, что мы друзья или вроде того. Потому что я хочу тебя видеть, и трахать тоже тебя хочу. И если ты думаешь, что ты мне сейчас скажешь, что тебе нужно время, и я уйду и буду терпеливо ждать в Лондоне, пока ты мне не напишешь, то нет, так не выйдет. Я достаточно ждал, я эти-то три дня еле дождался, чтобы застать тебя одну.
Он вообще может ей многое сказать - например, что теперь он знает, что у него есть сын, знает, где он. Это может даже прозвучать как угроза - да что там, это и есть угроза - но Лестрейндж не говорит ничего такого. Во-первых, Вэнс умна и знает это и так - и, быть может, это была одна из причин, по которой она ему ничего не написала, и о которой ему не сказала сегодня. Во-вторых, он не уверен, что сделает что-то такое - украдет у нее ребенка. Это, конечно, их общий ребенок, больше того, этот ребенок - Лестрейндж, живое воплощение того, что хотя бы здесь Рабастан не оплошал и выполнил свой главный долг перед Родом, как и положено запасному сыну, коль скоро Глава Рода оказался на это не способен, Вэнс все же имеет на него больше прав. Он не просил у нее этого ребенка, он о нем даже не знал - он пришел за ней, а не за сыном, и уйти хочет тоже с ней.