С утра у него заболел зуб. Где-то вверху и справа - разболелся, Петр проснулся от этого в полумраке спальни, плотно закрытой от итальянского солнца плотными шторами. Рядом тут же проснулась Мария, будто деликатный инструмент, настроенный на его желания - проснулась, зашевелилась под одеялом, коснулась его ребер, бедра, сжала пальцы на восставшей плоти, потянулась всем телом, чтобы принять его в себя, в свое горячее лоно, еще сонно, неторопливо, искусительно и робко одновременно.
Зуб не проходил - не переставал, не перестал, даже когда Мария задышала чаще, упала Петру на грудь, обхватывая руками, будто виноградными лозами, забормотала благодарно отрывки молитвы, возносящей хвалу Господу.
Не перестал и позже, за завтраком - Петр сосредоточенно жевал на другой стороне, касался языком челюсти, которая стала напоминать сгусток боли, наконец, признался взволнованно вглядывающейся в его лицо Марии.
Она подогрела вино с розмарином, после полоскания стало чуть лучше - впрочем, Петр отнесся к происходящему как к испытанию: ничто земное и бренное не должно было стать препятствием между Его волей и Петром.

За помещением Томазо в лечебницу последовало немало забот: в первую очередь, разумеется, связанных с необходимостью расторжения брака. Болезнь сеньора Константино могла быть признана основанием для развода даже в глазах католической церкви, но только при определенных условиях: следовало доказать, что на данный момент Томазо Константино никак не может быть супругом. Бредящий, проходящий интенсивный курс послеожоговой терапии, впадающий временами в кататоническое состояние и резистентный ко многим медпрепаратам после лечения рака, он и правда казался мучеником - Петр и Мария молились о его выздоровлении, молились. простив его за уничтоженную часовню, но Он был неумолим: всяк, поднявший руку на тех, кто славит Его, этой руки и лишится.
Кардинал, занимающийся запросом развода, навещает Томазо в больнице - не так часто, как Мария и Петр, но достаточно часто: ему нужно подтвердить, что улучшений нет и не будет, нужно компетентное врачебное заключение, а оно тоже делается не за неделю. Нужно то, что позволит однозначно заявить: недопустимо заставлять молодую здоровую женщину обрекать до конца жизни на вдовство при живом муже, который не может и более не сможет быть ей мужем.
Не может и более не сможет - и Петр, своими руками передавший Марию Томазо шесть лет назад, теперь оббивает пороги Ватикана, добиваясь благоприятного решения и разрешения на новый брак.

Ватикан готовится к празднованию Рождества Христова - снова. Главный католический праздник здесь отмечают с размахом, улицы украшены гирляндами и цветами, до дня Х еще почти неделя, а вокруг уже распевают рождественские гимны и славят Иисуса, Петру несколько раз кажется. будто он видит на улицах и железнодорожных станциях - дом, где они сняли большую просторную квартиру, и Ватикан разделены получасом поездки на поезде - знакомые лица, те лица, которые навсегда врезались ему в память, лица апостолом и пророков, которые, как и он, исполняют Его волю, две тысячи лет скитаясь среди рождающихся и умирающих, а на Рождество чаще всего посещающих Собор Святого Петра, место главного празднования, но ни с кем еще не столкнулся лицом к лицу.
Ни с кем до сего дня - и когда Петр видит Иисуса, разглядывающего выставленные напоказ мощи Святого Альберта Великого в позолоченной раке под пуленепробиваемым стеклом, первое, о чем Петр думает, так это о том, зачем тот здесь.
Иисус не любит широкий размах празднования, не любит толпы, славящие его - не любит уже несколько десятков, сотен лет. Иисус ведет себя как избалованный ребенок - отказывается признать, что его удовольствие не главное, требует внимания и потакания своим прихотям.
Отказывается признать, что у него тоже есть миссия - отказывается следовать ей, отказывается быть хорошим, послушными сыном, и это беспокоит, тревожит Петра. Все они помнят, чем закончился бунт того, другого - и Петр, который надеялся успокоить, умаслить Иисуса, назвав христианство его именем, взяв для основы основные положения его учения, чувствует себя виноватым: он подвел Его.

Коротким, постыдным - укол нежелания этой встречи: память о том, как Иисус раз за разом разочаровывал, по-прежнему здесь, горчит розмарином. Сын Его, просящий милости. Сын Его, молящий отвести эту чашу.
Сын Его, за которым с любовью, благоговением и нерушимым восторгом следит издалека проститутка, не допущенная Петром к костру, разведенному для учеников и учителя.
- Не думал, что тебя может привлечь Ватикан в это время года, - говорит Петр, останавливаясь за спиной Иисуса - это звучит, должно быть, как обвинение, но, по сути, им и является.
Ватикан не принадлежит Иисусу. Ватикан всегда принадлежал только Петру - и Петр ходит по этим улицам как дома, угадывая здания, появившиеся на месте тех, что были почти две тысячи лет назад, узнавая извилистый путь, который он шел перед своей первой смертью на холме, где позже вознесся к небесам Великий собор.
Ватикан всегда принадлежал Петру, и, хоть это и грешно, Петр чувствует эту ревность, бессмысленную, грешную ревность, которой не должно быть места.
Боль в челюсти становится только сильнее - это испытание, понимает Петр. Испытание - и эта встреча тоже испытание.

Петр опускает глаза, но не пристыженный, а скрывающий подступившее раздражение: упоминание Иосифа, скуки по Иосифу его коробит, кажется ему кощунственным.
Как и обвинение в том, что он оставил Церковь, которым Иисус бросает в него, будто подобранным в пыли камнем.
Зубная боль усиливается, напоминая Петру о тщетности и тленности, негодные, сердитые слова  - ответный упрек, напоминание Иисусу, не он ли первым отказался от того что Петр все же довел до конца - вязнут на зубах, застревают во рту.
Петр едва ли не нехотя идет на зов Иисуса, отдается его рукам, его объятию, вновь, как и две тысячи лет назад удивляясь этому смертному, телесному ощущению другого тела рядом с его телом. Разве так должно Сыну Божьему? Разве должно ему пахнуть пеной для бритья, одеколоном, плотной тканью куртки, готовой защитить от небольших заморозков, не редких под Рождество? Разве должно стоять посреди Ватикана как какому-то туристу, глазеющему вокруг с тупым досужим любопытством?
Это все во славу твою, посмотри, во славу твою, ибо ты - часть Его, Сын Его, сказал Петр, когда они с Иисусом впервые вместе смотрели на базилику - когда это было, сколько минуло с тех пор?
Иисус и тогда не был впечатлен - как не был впечатлен и позже, когда на месте базилики вырос собор, самый высокий, самый большой в Европе собор Святого Петра.
Он будто утратил интерес - ко всему, как утрачивает интерес избалованный ребенок к наскучившей ему игрушке, но даже после ревниво и внимательно следит за ее судьбой.

Они обнимаются, Иисус приникает к нему, задерживая объятие, душа в объятии - это ему должно было быть первым папой, ему должно было заботиться о тех, кто прятался в окрестностях Иерусалима в ожидании вестей. Ему надлежало вести свое воинство на Рим - и Рим пал бы перед ними, пал бы, сокрушенный верой и силой, и Петр бился бы по правую руку от него, бился бы насмерть, но все случилось не так, и его ученики, оставленные и покинутые, блуждали годами в одиночестве, подвергаясь насмешкам и истязаниям.
Не такой видел Петр миссию - не такой судьбы желал, и сколько потребовалось ему веков, чтобы сделать то, на что у Иисуса хватило бы нескольких десятков лет, но он справился, он сделал это - ведомый Им, Его волей - и Петр гордится, гордится истово и страстно творением своих рук, и равнодушное снисхождение Иисуса ему как нож, как удар, хуже проклятий и поношений.

  - Ты - мой Учитель, - вместо ответа говорит Петр.
Это не ложь - Иисус учил его тому, что Петр увековечил позже в камне и дереве, увековечил в истории человечества, на всех континентах оставив метку в виде креста, вытравив ее кровью в песках, молитвами в языках.
Это не правда - Иисус больше ничему его не научит, Иисус больше никого ничему не учит, и разочарование Петра так велико - мы должны были столько сделать, а ты!.. - что першит в горле привкусом розмарина.
- Я вернулся в Рим и вернулся надолго. Мы с Марией сняли квартиру в Понте, зайди, раздели с нами трапезу, останься, если тебе нужно где-то остановиться, - Петр прибегает к словам, чтобы избавиться от объятий - и не может не предложить Иисусу свой дом; это возвращает его в те далекие времена, когда вместе они шли от селения к селению, а когда не удавалось найти ночлега под крышей, ночевали у дороги или на берегу водоемов, согреваясь у костра и в той глубокой уверенности, которая исходила от их Учителя.

Тибр блестит под железнодорожной эстакадой, слепя глаза. Петр раз за разом касается языком больного зуба, стараясь спрятать это от Иисуса, как нечто постыдное.
Женщина в цветочном киоске у станции улыбается ему как хорошо знакомому, приветствует по-итальянски - она не итальянка, больше похожа на турчанку или беженку из Северной Африки, но говорит довольно чисто, и споро составляет для Петра небольшой букет из цветов апельсина и декоративных подсолнухов.
В их квартире много цветов - Мария окружает себя цветами в память о кустарнике, расцветшем под ее прикосновениями на каменистом берегу массачусетского залива - но Петр приносит ей цветов каждый раз, когда возвращается из Ватикана. Букет, наверное, по местным меркам невзрачный - здесь дарят целые снопы, украшенные яркими лентами, хрустящей цветной бумагой, раскрашенными пшеничными колосьями, но Петр тяготеет к простым формам, к простым и понятным.
Он приносит Марии цветы не ради того, чтобы впечатлить ее или поразить - и выбирает то, что кажется ему подходящим. Флердоранж, подсолнух - цветы, которые им обоим напоминают Галилею, Вифсаиду и Магдалу.
- Томазо, ее муж, обезумел, - кратко поясняет Петр для Иисуса то, что они с Марией делят кров. - Она обратилась в Ватикан, чтобы расторгнуть брак. Требуется разрешение Папы, дело не быстрое, но к Рождеству все будет готово.
Разрешение - ну конечно, то, что объявит Папа на земле, станет так и на небесах. Он дал ей развод, он, первый Папа Римский - и для них обоих она уже свободна от брачных обетов перед Томазо, Он благословил ее освобождение, и девственной она пришла к Петру, так что происходящее сейчас лишь череда формальностей, важных лишь в людских глазах, и Петр не скрывает легкого пренебрежения в тоне, пожимая плечами.
- Такова Его воля: Томазо излечился, но его сразил недуг душевный. Мы молимся о его выздоровлении, но Господь расторг их брак, я сам был тому свидетелем. Она не хочет оставаться на вилле Константино, к тому же, отсюда ближе к Ватикану.
Ватикан для них с Марией как магнит - притягивает, задает вектор.
Собор виден с их балкона, где Мария занимается йогой, добирая солнца, собор виден на протяжении практически всего маршрута, которым бегает Петр.
Ватикан и Собор святого Петра как символы того, что привело их сюда - и Петр черпает силы и уверенность, глядя на белый купол, возвышающийся на холме, где прежде разбиты были сады Нерона, канувшего в Лету в то время, как слово Петра живо до сих пор и будет живо впредь.

Иисус хочет знать больше, хочет подробностей - Петр замолкает, мнет в руках купленный букет, дожидаясь сигнала светофора, глядит под ноги, не смотрит на Иисуса, не зная даже, что сейчас хмурится, мучительно и выдавая себя.
Не во лжи - солгать Иисусу, пожалуй, ему и в голову не приходит, но выдавая себя в другом: этой заминкой, цветами, напряженным молчанием.
- Привел ее ко мне, - наконец, слова рождаются, едва не заглушаемые уличным шумом. - За освобождением, за искуплением, и ее грех был искуплен и прощен, и она воскресла непорочной.
Эту непорочность она отдала ему - отдала под распятием, на грубом деревянном полу, более всего напоминающим им обоим те бедные хижины, где приходилось останавливаться в первые годы их службы, но об этом Петр умалчивает, не хочет видеть лица Иисуса в тот момент, когда признается ему, что как женщину взял ту, которую порицал, которую гнал прочь.
Иисус непорочен - отвергая любовь земную, он хранит себя для любови небесной, отвергая Марию Магдалину, он отвергает все это плотское, телесное, что за нею тянется, сколько не погружайся она в очищающие генисаретские воды. Иисус никогда не знал женщины, так думает Петр - Петр, который был женат, когда Иисус призвал его, и который тяготился целомудрием, пока Он не послал ему способ, не подсказал, как отвлечь себя от жажды греха. Иисус никогда не знал женщины и, наверное, гордится этим - но, отвергая Марию, он лишал ее спасения, а Петр, напротив, дал ей очиститься, пройти через пламя и вернуться.
Поймет ли его Иисус?
Это не разговор для шумной, людной улицы, и все же, Петр хочет рассказать Иисусу о том, что он сделал - о том, что Мария чиста теперь, и ловит себя на мысли, что хочет получить его одобрение.
Как будто это важно, как будто не важнее, что этого захотел от Петра Он.

В присутствие Иисуса их квартира кажется Петру какой-то неуместной - они не живут в роскоши, Петр осуждает расточительство, осуждает излишнее потакание телесным нуждам, и все же в их квартире есть место для высокой вазы для цветов, для мягкого дивана, декоративных подушек на нем, для теплых одеял, согревающих в морозную зимнюю ночь, согревающие их после совокупления, мягко скрывающих следы этого желания, бросающего Петра к Марии ночь за ночью.
Даже платье на ней - Петр будто видит его впервые, глазами Иисуса, видит красный шелк, из которого оно пошито, тонкие лямки, спускающиеся по округлым голым плечам... Сейчас, когда он сидит за столом поодесную от Иисуса, это возвращает его к тем давним временам, и платье на Марии, шелковое, красное, окутывающее ее гибкую фигуру, не тронутую временем и грехом, кажется Петру красными одеждами первосвященников, факелами в руках рабов, приближающихся к гефсиманскому холму.

Он мрачнеет еще сильнее - но снова смотрит на Марию, на ее покорно склоненную голову, на волосы, свободно лежащие по плечам, на алеющие щеки, на то, как подрагивают ее руки, когда она выставляет на стол их постную пищу: вяленые томаты, пресный хлеб, крупные средиземноморские маслины, сбереженные в масле, морская рыба, костистая и солоноватая, вино с местных виноградников... Стол их не скуден, но постен - но Петр вдруг не чувствует ни гордости, ни радости, принимая в своем доме Учителя.
Любить Иисуса истово ему проще дается на расстоянии - вблизи же тяжесть его отречения, прощенного, но незабытого, ложится на плечи десятикратным грузом, тяготит. Петр взглядывает из-под широких бровей на Иисуса, гадая  - думает ли тот о том же, о предательстве ученика, но спросить не решается, и от этого еще сильнее злится: разве должно быть этому место между ними?
Петру кусок не лезет в рот - Мария же и вовсе себе даже не накладывает, не поднимает глаз, и только ее красное платье цепляет взгляд Петра, заставляя его снова и снова спрашивать себя: верно ли он понял Его волю?

И когда трапеза окончена, Петр глядит на Иисуса, на эту скорбную мину на его лице - не тот умиротворенный лик с икон, растиражированный по миру, а другое лицо, в котором, как Петру кажется, проступает разочарование, и это ощущается ударом.
- Это и ее дом, - говорит Петр, когда Мария хочет выйти из комнаты, занять свое место поодаль, чтобы смиренно следить за сыном Его, ловя крохи от проповедей и разговоров с учениками. - Она ровня мне, ровня твоим ученикам и заслуживает места рядом. Она благословлена Им, благословлена чудом - Он привел ее ко мне, чтобы освободить.
На лице Иисуса Петр не видит ни понимания, ни радости за Марию - уж не осуждение ли это проглядывает в знакомых чертах?
Петр тяжело сопит, опускает стакан с вином - зуб болит все сильнее, но эта боль. ему кажется, испытание, а рядом еще одно испытание, хватит ли у него сил, чтобы выдержать их?
- Привел ее ко мне и отдал мне, - поясняет он упрямо, все же открывая правду - обета целомудрия нет в этом доме, Петр взял Марию как жену, и она отдалась ему, воскресшая и невинная, отдалась, как того хотел от них Он. - Будь первым, кто нас поздравит, Учитель, и благослови нас.
Рука Марии в его руке кажется горячей, когда Петр вместе с ней опускается на колени перед Иисусом, пряча в опущенном взгляде вызов - неужто в этом самом доме он откажет Петру в просьбе.