Он приходит домой пораньше - выдался легкий день, есть, на кого положиться.
Деррик редко пользуется такой возможностью в последнее время, хотя она выпадает достаточно часто: он знает, что Эммелина не тяготится одиночеством, знает, что ей - ему кажется, что он знает - что ей нравится быть дома одной, особенно сейчас, когда и Джонни отправляется в Хогвартс.
Но сегодня он приходит домой много раньше, на два часа - хочет провести время с женой, потому что, как ему кажется, им обоим это нужно.
Оставляя машину на дорожке - может, они с Эммалайн захотят съездить в центр, поужинать где-нибудь или сходить в кино - Деррик машет стоящей на своем крыльце Кристен Стивенсон. Стивенсоны живут по соседству, и Деррику нравятся и они оба, и их коренастая, ногастая дочь-подросток, увлекающаяся американским футболом, и их золотистый ретривер, который одно время повадился раскапывать газон Мартеллов, что стало поводом для взаимных шуток с соседями. Деррику нравятся Стивенсоны, и он с удовольствием свел бы с ними знакомство поближе - чтобы устраивать по выходным совместные барбекю, чтобы ездить вместе с отпуск, но Эммелина, несмотря на вежливость и улыбки, держалась с соседями немного отстраненно. Дуэйн вряд ли это заметил, но Деррик и Кристен заметили - и дружбы не вышло.
- Привет, Деррик! - Кристен подходит к забору, намеренно изящно опирается на штакетник. Ей слегка за сорок, она тощая, подтянутая, с короткой стрижкой на светлых волосах - очень внимательная, как однажды сказала о ней Эммелина. Кристен американка, и когда она говорит об Англии, в ее голосе слышится настоящее восхищение. Она искренне восхищена английскими традициями, английской сдержанностью, манерами - и Деррик не распознает в ее голосе нотки зависти: Кристен очень хочет быть леди, старательно, но безуспешно подражает Эммелине.
- Отличный день, не правда ли? Может быть, я позвоню Дуэйну, попрошу его купить стейков, а мы с тобой съездим за вином, и, когда вернется Эммелина, устроим небольшую дружескую попойку? - Кристен смеется, запрокидывая голову, бриллианты в ее сережках сверкают, домашнее платье в тон туфлям даже не мнется на ее тощей фигуре.
- Привет, Кристен, отличная идея, правда, лучше бы сначала спросить Эмми, есть ли у нее какие-то планы...
Значит, Эммелины нет - она снова отправилась в Лондон? Последние дни она полюбила выбираться в город днем, и Деррик не знает, дурной это знак или хороший.
- Она с утра уехала, я видела ее утром на станции, когда ездила за собачьим кормом, - отчитывается Кристен, все так же улыбаясь. - Она так роскошно выглядит - хотелось бы мне знать ее секрет...
Деррик улыбается в ответ - ему приятно слышать это о жене, хотя едва ли Кристен Стивенсон помог бы секрет Эммелины: чистокровные ведьмы редко выглядят на свой возраст до самой старости, но пусть соседка лучше думает, что Эммелина заботится о себе, пропадая в тренажерных залах и подкалывая ботокс.
- Я не знал, что она собиралась в город, но, раз уехала с утра, то вскоре должна вернуться.
- Не знаю, - Кристен смотрит на него куда внимательнее. - Она сейчас уезжает с утра и возвращается перед самым твоим приездом вечером. У нее, должно быть, какие-то дела с братом?
- С братом? - Деррик все еще улыбается, но уже на автомате.
- Ну да. Это же ее брат? Тот мужчина, который появился здесь пару дней назад? Тридцать первого августа, точно... Она впустила его в дом, он пробыл весь день... Так похож на Родерика - точнее, Родерик на него. Одно лицо, я бы сказала. Поэтому я и решила, что он - брат Эммелины, с твоими сестрами и братом мы знакомы...
Деррик по-прежнему улыбается, но теперь это требует от него усилий, а вот Кристен, кажется, получает удовольствие.
- Ну так что, я позвоню Дуэйну?..
- Нет, извини. Извини, Кристен, раз Эмми нет, я не... Давай отложим.

Он заходит в дом, закрывает за собой дверь под внимательным взглядом Кристен, прислоняется к двери, не видя ничего перед собой.
Стоит так несколько минут, пока тишина пустого дома не начинает давить на барабанные перепонки.
А потом, презирая себя за это и жалея себя, Деррик поднимается наверх, в их с Эммелиной спальню, выдвигает верхний ящик комода...

Когда она возвращается - тихо хлопает входная дверь - он сидит на кухне.
На столе перед ним бутылка огневиски, которую она, как он знал, хранит за пачкой хлопьев - в бутылке почти ничего не осталось, Деррик допивает второй стакан, не утруждая себя добавлением льда. Смотрит он не на бутылку - он разглядывает комплект нижнего белья, нового нижнего белья, с которого еще не отрезана бирка. Тонкое черное кружево, должно быть, очень красиво будет смотреться на Эммелине - но ему она еще не показывала покупку. Вторая бирка, из того же магазина - Виктория Сикрет, больше полусотни фунтов за комплект - но уже отрезанная, которую он достал из мусорного ведра, намекает, что кому-то она второй комплект все же показывает.
Белье, которое вряд ли покупают для похода в магазин. Белье, которое надевают для того, чтобы его сняли.
Новые туфли.
Мужчина, на которого Родерик похож куда больше, чем на Деррика Мартелла.

Чертов Рабастан Лестрейндж уже месяц как на свободе  - и у Эммелины новое белье, новые туфли и какие-то дела в Лондоне с утра до вечера.
Деррик не хочет понимать, что все это связано - он построил целую империю непонимания, нежелания задавать вопросы, чтобы не получить ответов, но считал, что за пятнадцать лет, которые они прожили вместе, заслужил кое-чего.
Если не любви, то правды.

- Эмми, - зовет он из кухни, поднимая голову. - Эмми, родная, как прогулялась?

Его всегда восхищало, как Эммелина собой владеет. Он, наверное, и влюбился в эту ее доброжелательную отстраненность, такую неожиданную в вечно суетящихся, гомонящих коридорах Мунго.
Но сейчас Деррик хотел бы, чтобы на лице жены отразилось хоть что-то, кроме этого легкого вопроса. Чтобы он смог пробиться за эту стену, которой она отгораживалась от него - потому что, кажется, этой стеной она отгораживалась не от всех.
Тот их приход вместе - ее и Лестрейнджа - и бред Дейзи Бишоп, и то, как Лестрейндж требовал, чтобы он, Деррик спас Эммелину...
Он спас - он выполнил все, что они от него требовали: сделал все прямо у себя дома, заменяя необходимое маггловское оборудование магией, используя все, что было под рукой, и долгое время был этим горд, и этого ему хватало для счастья, долгое время хватало, и даже эти пятнадцать лет, что они были женаты, он думал, что и Эммелине этого хватает.
Эммелине - но, очевидно, не Эммалайн.
Почему он перестал ее так звать?
Ах да, она однажды попросила - сначала не стала поправлять их общих знакомых, а затем попросила его. Эммелина звучало мягче, кажется, так она это объяснила. Красивее - Эммелина Мартелл.
Эммалайн Вэнс превратилась в Эммелину Мартелл, и он считал это хорошим знаком: после того, что она, должно быть пережила, ничего удивительного не было в том, что она хотела поменять имя, забыть о прошлом.

Деррик смотрит, как Эммелина - Эммалайн - садится напротив, и от ее последнего вопроса ему становится еще гаже.
Она знает, что он знает - и ее это нисколько не волнует.
Это не случайная ошибка, о которой они могли бы забыть - соври она ему прямо сейчас, выкажи хотя бы тень раскаяния или попытки оправдаться, он бы тут же сменил тему, нашел бы в себе силы и сделал бы вид, что у него всего лишь выдался неудачный день на работе, и что она тут совершенно не при чем.
Но Эммалайн не делает ничего из этого, напротив, она будто не против, будто готова к разговору. Готова к тому, чтобы он у нее спросил все, что не спрашивал все эти годы.
Это приводит Мартелла в ужас - ему ясно, что это означает.
Ясно, почему это происходит.
Она не просто ему изменяет, она даже не собирается этого скрывать.

Деррик не считает себя трусом. Он принимает рискованные и ответственные решения на работе, будучи заведующим отделения проблем, связанных с контактом с магическими существами. Он не боялся, когда в его доме находился разыскиваемый преступник. Он не боялся, когда ему, понизив голос, намекали, что у Эммалайн могут быть проблемы, тяжелые, опасные проблемы после всех этих месяцев в плену. Он вообще мало чего боялся, но сейчас он боится - того, что она ждет от него.
- Красиво, - говорит Деррик, дотрагиваясь до белья. - Наверное, очень красиво...
Их интимная жизнь была ровной, может быть, даже излишне ровной, даже в самом начале - но Деррик всегда считал это одной из особенностей Эммалайн, еще одной гранью ее отстраненности. Он не мог бы упрекнуть ее в холодности или равнодушии, что же до сдержанности - сдержанность сопутствовала ей всегда, было бы странно ожидать от нее экстатичности в постели, особенно учитывая, как поздно они поженились, как долго друг друга знали. Он не ждал, он любил ее такой, какой она была - и теперь Деррик думает, а знает ли он вообще, какая она.
Знает ли он женщину, которая может покупать такое белье - для кого-то.
Почему-то об это белье разбиваются его попытки мыслить здраво. О белье и ее спокойствие.

- Да. Да, хочу, - он все же решается. Она ждет, что он заговорит, так он заговорит. Ждет вопросов, так он спросит. - Я был тебе хорошим мужем эти годы, Эмми? Я старался, ты знаешь, но был ли я тебе хорошим мужем?

Ответ Эммалайн - такой с любой точки зрения приятный в любой другой ситуации - Деррика отнюдь не радует, даже наоборот. Этот ответ кажется ему если не издевкой - за Эммалайн это не водится - то подачкой, выпрошенным лакомством, кинутым лишь бы он не устроил скандал.
Он знает, что лучшим мужем не был - замечательным мужьям не изменяют, с замечательными мужьями не разговаривают так почти равнодушно, мягко, как с готовым расплакаться ребенком, на общей кухне, над бельем, купленным для другого.
То, что Эммалайн не договаривает, тоже повисает между ними: любая женщина была бы счастлива с Дерриком, но Эммалайн не была.
И это он тоже знает - просто не хотел себе в этом признаваться, просто считал, что ей достаточно быть довольной, достаточно его старания.

И ее извинения ему совсем не облегчают ношу, потому что, чувствует Деррик, она извиняется вовсе не за то, что он уже несчастен. Она извиняется за то, что причинит ему еще большую боль.
- Нет, - быстро говорит Деррик, поднимая руку. - Нет, не договаривай, не надо.
Я не хочу тебя обижать - но обижу, звучит в ее тоне, и ее упоминание о детях заставляет и его вспомнить о них.
Сейчас ситуация не та, что давным давно. Сейчас она просто не может пожать плечами, извиниться и сказать, что ничего не вышло, хотя он замечательный.
Он жизнь положил к ее ногам, был терпелив, ни о чем не спрашивал, ничего не хотел видеть. Он выполнял любые ее просьбы, даже неозвученные, научился угадывать, чего бы ей хотелось по одному только жесту, взгляду, даже в ее отстраненности научился разбираться. Он сам ни о чем не просил - для себя, и этот дом, этот пригород, газон - это все для нее, потому что сначала ему казалось, что ей нужна такая вот тихая гавань, а потом она казалась вполне удовлетворенной.
Он ни о чем не просил для себя, но сейчас разговор не только о нем.
- И извиняться тоже не надо. Я все понимаю. Правда, понимаю. Я знаю, что ты всегда хотела чего-то еще - еще с нашей первой встречи я знал это. Хорошо. Хорошо, Эмми, я не против. Я не стану тебе мешать, наверное, тебе нужно завершить что-то из твоего прошлого, с тем...
Деррик осекается - ему кажется, что, пока он еще не упомянул о другом мужчине, этот мужчина еще не совсем реальность. по крайней мере, не здесь, не в их с Эммалайн доме - здесь реальны только он, Эммалайн и дети.
Обида на то, что Эммалайн впускала в их дом другого, вспыхивает и тут же гаснет - он ценит то, что она чаще уходит. Ему просто нужно найти что-то, чем он может оправдать Эммалайн сам, раз уж она не желает оправдываться, как бы извращенно это не выглядело, и он черпает надежду в том факте, что Эммалайн уходит сама.
Как будто тоже не желает разрушать то, что они построили здесь, в этом доме.

- Я не стану тебе мешать, - повторяет он. - Но тебе нужно это закончить до возвращения детей на каникулы, слышишь, Эмми? Ты закончишь? Ты закончишь - и все пойдет по старому, ты, я и наши мальчики.

Она действует с такой непреклонной решительностью, что ему впервые приходит на ум другое определение - равнодушие. Не отстраненность, а равнодушие - вот в чем дело.
Ей не нужна его готовность извинять, готовность подладиться под то, что с ней происходит - ей все равно, подладится он или нет. Ей все равно, потому что тридцать первого августа Рабастан Лестрейндж оказался прямо здесь, в их доме, и теперь для Эммалайн все, кроме этого, потеряло значение.
- Каждый заслуживает доброты, Эмми, - возражает Деррик, прекрасно понимая, к чему она ведет. Дело не в тебе, дело во мне - извечный способ подсластить пилюлю, и он не может испытывать благодарность за ее такую равнодушную мягкость.  - Вне зависимости от сделанного выбора, от совершенных ошибок, каждый заслуживает доброты.

Но, наверное, не он.
И Деррик опускает взгляд на руки, на бокал, в котором греется огневиски.
Его понимание тоже небезгранично - он старается понять, очень старается, уверяя себя, что все выйдет, если он проявит немного терпения и понимания. Еще немного, и еще. Пока не сможет понять и стерпеть.
И он бы смог, если бы Эммалайн не заговорила о мальчиках.
О мальчике.

- И какую же правду ты ему расскажешь? - тихо спрашивает Деррик, который уверен, что тут его не в чем упрекнуть - что он и отцом был замечательным. Самым лучшим - обоим своим мальчикам. - Какую правду, Эмми? Кому она нужна, эта правда?
В конце концов, Деррик знает, о чем говорит. Ему и самому пришлось пятнадцать лет назад сделать этот выбор - хочет ли он, чтобы между ними с Эммалайн все было сказано, или нет. Он мог спросить ее давным-давно, но он не спросил - и за все пятнадцать лет не спросил, а теперь, стоило Рабастану Лестрейнджу оказаться на свободе, Эммалайн торопливо вытаскивает эту самую, даже ей столько лет ненужную правду из дальнего ящика, отряхивает от пыли и торжественно преподносит вместо ужина.
Жри, не заляпайся.
Это больно. Очень больно - и он этого совсем не заслужил.
- Расскажешь ему, что я не его отец, так? - Но это еще пол беды. Деррик все равно любит Рика как родного, и Рик не может этого не знать. - И расскажешь, кто его отец?
Вот что Мартелла ранит. Что другой получает все, ради чего сам Деррик готов был умереть. Получает все просто так, совершенно незаслуженно, будучи преступником, будучи фактически отбросом.
Получает Эммалайн и Родерика.
- И когда он снова вернется туда, где ему самое место - и, Эмми, я говорю так не из-за того, что ты изменяешь мне с ним, а потому что хорошо помню, кто он, что он делал, что делали другие - что ты расскажешь Рику? Ту же правду? Рик, по-твоему, тоже не заслуживает доброты?

Имеет значение, повторяет Деррик про себя. Чистокровная Эммалайн Вэнс не сомневается - это хорошо слышно в ее голосе - что то, что ее сын - Лестрейндж, имеет значение. И наверняка они с Дерриком вкладывают в эти слова разный смысл.
Она, может быть, этим даже гордится. И считает, что в конечном итоге Рик тоже будет этим гордиться.

У Деррика в голове не укладывается, а Эммалайн продолжает - если он пытался воззвать к ее сочувствию жертвам Пожирателей смерти, к инстинктивному отвращению к их методам и целям, у него не получилось: она перечисляет все то, о чем он не стал говорить, с легкостью, свидетельствующей о том, что это не влюбленность, не увлечение. Что она видит в этом человеке не только своего школьного друга, а прекрасно отдает себе отчет в том, кем он стал. Кто он есть.
И когда Эммалайн наклоняется, заглядывая через стол ему в глаза, Деррик видит в ее лице то, что видеть бы не хотел: она и правда такая же.
И все эти годы, которые он думал, что спас ее, она, должно быть, смеялась над ним.
Потому что его помощь и спасение было последним, в чем она нуждалась. Потому что ее любовник обо всем - о ней - позаботился: устроил ей каким-то образом свободу, а затем так удачно подвернулся он, Мартелл.
Эту мысль Деррик разжевывает для себя как следует, глядя в глаза до сих пор любимой жены.
Эммалайн нужно было где-то провести с ребенком эти пятнадцать лет, пока Лестрейндж не вышел. Где-то в безопасности, где-то, где ей не придется отвечать на неудобные вопросы. Например, здесь. С ним.

Но с этим смириться намного проще, чем с тем, что Эммалайн говорит дальше - а точнее, как она об этом говорит. Называет все эти имена - и говорит о них с симпатией, с теплотой.
Как о тех, кто стал дорог ей - как, например, Деррик мог бы говорить о друзьях.
И это - вот это-то - его убеждает окончательно: он совсем не знает свою жену.
Видел только то, что ему было позволено видеть.
Не задавал вопросов. Даже не подозревал - и то, как она говорит о Круциатусе, как будто это приятное воспоминание, как будто Рудольфус Лестрейндж приятное воспоминание, и то, как она говорит обо всех остальных...
Впервые, пожалуй, ему приходит в голову мысль, что с Эммалайн что-то не в порядке. Очень сильно не в порядке - и дело не в том, что с ней сделали у Пожирателей смерти, а в том, что, возможно, с ней всегда было что-то не в порядке.

- Ты...
Он не договаривает, замолкает, когда она прячет лицо в ладонях, медленно поднимается и так же медленно гладит ее по волосам.
- Тебе нужна помощь, Эммалайн. Не моя. Я не смогу тебе помочь. Я очень люблю тебя и очень хочу тебе помочь, но я не смогу. Тебе нужна помощь специалиста. И я не отдам тебе детей - ни одного. Ни тебе, ни Лестрейнджу. Если хочешь уйти - уходи, но детей ты не заберешь. Рика не заберешь. Я не позволю. Ты опасна, Эммалайн. Опасна, любимая, и для себя, и для Рика. И если я не могу помочь тебе, то Рику могу. Прости меня.