Она цепляется за его плечи, поднимает голову - Айк только теперь замечает, что она на отходняке, потому, наверное, и дрожит. Голос хриплый, как будто она долго кричала, совсем на ее не похож, и он не сразу врубается, о чем она говорит, тянет ее к клубу, она едва переставляет ноги, как если бы каждый шаг ей боль причинял. Все это - сорванный голос, дрожь, синяк - все это с ним что-то делает, что-то больное, дикое, ему хочется сгрести ее в охапку, прижать, стиснуть до хруста костей, запереть в себе, в кольце своих рук, но Айк знает: это ее только напугает. Напугает и причинит боль, он не хочет этого, не хочет, чтобы она его сторонилась - никогда ее не трогает, кроме необходимого, кроме одного того раза, о котором она, наверное, и не помнит, так сильно ее накрыло приходом от кокса.
Зато он помнит - все, и то, как ощущалось ее тело в его руках, пока он нес ее за сцену, и то, какая у нее, оказывается, светлая кожа. Он старался не смотреть на нее слишком уж до того - не хотел напрягать, не хотел таращиться, знал, что тогда она сразу догадается, о чем он думает, и даже когда она выступала, старался смотреть в другую сторону, на парней вокруг сцены, или выходил курить - но теперь никак не выходит выкинуть из головы ее вот такую, почти голую, со съехавшим под грудь блестящим топом, цепляющуюся за его плечо, с гримаской какого-то болезненного удовольствия на лице.
Сейчас она тоже цепляется за него, будто пытаясь остановить - будто и правда думает, что может его остановить, она, весящая, наверное, в два раза меньше, хрупкая как цветок.
Он так о ней и думает - Цветочек, Куколка. Эд, их босс, зовет ее зайка - Айк про себя перекрестил ее в Зайчонка, но, конечно, никогда не произнесет это вслух. Между ними ничего не может быть - по стольким причинам, что Айк и не сосчитает, - но в голове он может звать ее как хочет, любым ласковым прозвищем, и в голове, когда он возвращается под утро в квартиру, такую же неустроенную, как он сам, она его Зайчонок, его Цветочек.

Она его убила.
Айк тут же останавливается, недоверчиво всматривается ей в лицо.
Он кое-что знает о таком дерьме - о любом дерьме - как знает и то, что Надя не убийца. Она даже с ним держалась очень приветливо, когда они только познакомились, хотя Айк знал, видел, что она его боится - с его переломанным носом, изуродованными ушами, широким бледным шрамом под глазом, плохо зажившим и перекашивающим ему любую улыбку, с его татуировками, вечно сбитыми костяшками, тюремным жаргоном.
И все же она была приветлива и никогда не забывала спросить, проходя мимо, не принести ли ему воды с бара - он устроился в "Катманду" в разгар августовской душной жары, еще не обжившись вещами полегче, и мучился в плотной рубашке с длинными рукавом, потому что Эд тогда не хотел, чтобы он светил татуировками. Позже другая девушка, Руби, к которой Эд прислушивался, объяснила, что татуировки Айка как знак качества, как пушка за поясом, у большей половины отобьют желание с ним связываться, если будет недостаточно морды, и с тех пор Айк красовался на входе клуба только в майках с коротким рукавом, но он все равно помнит эту заботу от тогда еще совсем чужой, незнакомой блондинки с полудетской улыбкой.
Она и сейчас чужая, напоминает себе Айк, и все же больше не тянет ее к дверям.
- Кто-то видел вас вместе? - спрашивает он у нее быстро, едва делая паузы между словами.

Не важно, на самом деле, это не важно. Он кое-что знает об этом дерьме - и помнит, что пару раз тот парень приходил с друзьями. Кто-то наверняка знает, что он собирался в "Катманду" этим вечером, и очень скоро полиция получит и название клуба, и описание женщины, которая могла с ним быть.
- Ты уверена? - не может не спросить. - Уверена, что он мертв? Где это случилось? Ты знаешь адрес, можешь сказать?

Блядь, камера.
Там была еще и камера. Айк не знает и не хочет знать, зачем камера - но знание это все равно прямо тут, в нем, хочет он того или нет - но знает, что если там была камера, то на камере может быть момент убийства.
Бутылкой по его голове, так она говорит - да кто вообще умирает от удара по голове бутылкой, но Надя повторила это раза, наверное, три, все также цепляясь за него, повторила прямо в лицо.
Надо разобраться. Выяснить, думает Айк.
Решить вопрос.
На что согласна - он не спрашивает. И так понятно, на что - понятно, чего хотят от женщин, выступающих в "Катманду".
Айк не знает кучу всего другого - кто такая Мила, например,  - но это знает.

И еще знает, что Надя нелегалка - да большая часть девчонок, танцующих в клубе, живут в Штатах нелегально, и это не проблема обычно, но, конечно, проблемы начнутся, если в деле появится полиция. Даже если тот парень жив, это не решает вопроса нелегального статуса Нади, и если он заявит о нападении, она не отделается экстрадицией.
Надо разобраться. Надо убедить его не создавать лишних проблем, а если он мертв - забрать камеру и решить, что делать дальше.
Потому что ей нельзя в тюрьму. Наде нельзя - Айк в этом уверен. Ей в "Катманду" не сладко, что говорить о тюрьме, вряд ли женская сильно отличается от мужской. Ей в тюрьму нельзя, и в полицию нельзя.
Вопрос в другом. Куда ей можно.

- Я понял, - говорит Айк, хотя это не так - он не понимает и половины, рассказчица из нее сейчас так себе, но ему нужно, чтобы она перестала повторять одно и тоже, а собралась, хотя бы немного. - Я понял, да. Ты ударила его бутылкой по голове. У него была камера, ты должна была сказать, что согласна, чтобы он дал тебе денег. Эта камера работала сегодня? Работала, когда ты его ударила?
Она все же не в себе - это и шок, и кокаин, у нее, похоже, отходняк. Айк не мешает ей цепляться за себя, но они стоят на парковке, где их может увидеть любой, кто выйдет из клуба, а время к закрытию, народ расходится.
Любой увидит - и ее увидит, в таком виде. Потом вспомнит, если полиция начнет расспрашивать. Это лишнее.

Может, он параноик, может, он зря рисует самые худшие варианты, но так работает его голова - Айк крепко берет ее за руку, старательно не трогая голые плечи в платье на тонких лямках, старательно отвлекаясь от ощущения ее кожи под пальцами, дрожи ее тела, прижатого к нему.
- Сядем в машину, хорошо? В мою машину, она прямо тут.
Его старый пикап припаркован в дальней части парковки - это хорошо, там пусто. Айк думает, ее придется уговаривать - но она доверчиво идет с ним, а может, просто в шоке, и позволяет усадить себя в кабину.
- Ты пришла сюда пешком? - продолжает он спрашивать, стоя перед открытой дверью пикапа. - Надя, ответь мне. Ты дошла до клуба пешком? Вы были где-то недалеко? Ты сможешь показать, как доехать? Просто показать. Не нужно возвращаться. Ты просто мне покажешь, сможешь?
Если тот парень, что увез ее, мертв, она должна была как-то вернуться. Тачка, которой Эд разрешает девчонкам пользоваться, стоит в ремонте уже вторую неделю, Надя не могла приехать сама - либо ее кто-то привез, либо она дошла пешком. Если второе, думает Айк, то, возможно, это недалеко и она сможет показать, где была.
И он сможет что-то сделать до того, как станет слишком поздно и к делу подключатся копы. Ничего личного, но ему ли не знать, чем тогда все закончится.
Наде он этого не желает.

Что ему с ней делать. В полицию нельзя. В клуб нельзя. Куда ему ее везти, тем более, в таком виде.
Ответ приходит сам собой: он может отвезти ее к себе. Она примет душ, придет в себя - и он отвезет ее домой, и ни у кого не возникнет вопросов, не возникнет никаких подозрений.
Значит, старый завод, склады и много контейнеров. Ему понятно, о каком месте она говорит - это старая лодочная станция на территории рыбного завода, теперь закрывшегося. Контейнеры сдаются в аренду, если нужно где-то держать снасти или старый хлам, которым не хочется занимать гараж, но кто-то, видимо, использует контейнер для свиданий.
Для съемок, поправляет Айк сам себя - нужно не забыть позаботиться о камере.

Миле четыре года и у нее рак. Мила ее сестра? Вряд ли, слишком большая разница в возрасте, Надя только выглядит очень юной, но Эд не стал бы связываться с несовершеннолетней, слишком бережет свою шкуру.
Тогда кто, дочь?
Мысль о том, что у нее есть ребенок, ставит Айка в тупик - он почему-то совсем об этом не думал, не думал, что у Нади кто-то есть: муж, возможно, или бывший бойфренд, и ребенок. И где Мила сейчас? Где-то со своим отцом? Где-то в Штатах?
Он не о том думает, Айк обрывает себя.
Не о том.
Косится на Надю, она сжалась на соседнем кресле, сдвинув колени, обхватив себя за локти, все болтает - про пони, про синюю полоску.

- Понял, - снова говорит Айк, ему кажется неправильным молчать, хотя он почти уверен, что она его не слушает, не слышит. - Синяя полоса. Я найду.
Надо будет посмотреть, что с тем парнем. Посмотреть, не осталось ли там ее вещей - кажется, при ней была сумка, но сейчас сумки Айк не видит, а вот полиция наверняка заинтересуется. Что еще? Сумка - что еще?
- Что у тебя с собой было? - спрашивает Айк - но она молчит, смотрит на него так, как будто не понимает, о чем он спрашивает.
Это шок.
- Подыши, - предлагает Айк. - Глубокий вдох животом на счет пять, потом выдох. Потом опять вдох на счет пять. Дыхательная техника.
Мог не стараться - она снова уходит в себя, едва реагирует, когда он привозит ее к дому, где снимает крохотную квартиру, куда подниматься на пятый этаж без лифта. Послушно выходит из пикапа, едва не оступается - Айк обхватывает ее за талию, иначе, наверное, она не могла бы идти, еле ноги передвигает, прикусывает губу - может, кровь поэтому?
Кровь да, но синяк на лице точно не она сама себе поставила.

- Побудь тут, хорошо?
Квартира - одно название, одна комната, узкая кухня и совсем крошечная ванная, куда втиснута старомодная ванна в кольце шторки. Раскладывающийся диван, который Айк и не складывает, узкий шкаф, стол, стул и телевизор, который Айк почти не включает - вот и вся обстановка.
На столе две стопки книг - те, что он прочел, и те, что только собирается: единственное, в чем Айк поддерживает порядок.
Он сажает Надю на диван, роется в шкафу - прерывается, когда телефон в заднем кармане принимается звонить.
- Айк, ты где? Мы уже закрываемся, - это Фрэнк.
Айк смотрит на часы - и правда, время закрытия, они обычно остаются, помогают Дюку убраться и закрыться.
- Слушай, - говорит он, таращась в темное нутро шкафа. - Мне тут потребовалось отскочить. Босс там? Спрашивал про меня?
- Нет, - в трубке голос Фрэнка звучит равнодушно. - Только что уехал. Без проблем, мы с Дюком закроемся сами. Снял кого-то?
Айк перекладывает телефон к другому уху, подальше от Нади.
- Типа того. Ага, спасибо, буду должен.
Вызов прерывается, Айк убирает телефон обратно в карман - значит, в клуб можно не возвращаться, не тратить время.
Он выкладывает на диван рядом с Надей полотенце, длинную майку, носки.
- Все чистое. Если захочешь переодеться после душа. Я скоро вернусь. Ты побудешь здесь? Я быстро.
Она его вообще понимает?

Найти контейнер с синей полоской оказывается не так уж сложно. Айк дергает дверь, она открыта, и от входа ему бросается в глаза матрас в черном пластиковом чехле у стены. Прямо на полу, нет даже подобия кровати. Зато полно другого. Верстак, на котором разложены отнюдь не строительные инструменты, камера на треноге возле матраса, на ней до сих пор мигает лампочка, как будто запись все еще идет. Какая-то сложная система тросов и цепей, оканчивающихся наручниками, какими-то манжетами пошире и ошейником, и эта механическая штуковина, будто прямиком из фильмов для взрослых. Не вот какая-то ерунда, а настоящий станок, за который, наверное, этот мужик отвалил немало бабла.
Стены, изнутри отделанные звукоизоляцией, как и потолок.
И все для того, чтобы привести сюда кого-то вроде Нади, поставить на этот матрас и включить камеру.
Он говорил, что даст денег, если она согласится. Если скажет, что согласна.
Он больше ничего ей не сделает.

Это правда - последнее. Тяжело шагая, Айк проходит внутрь и видит тело, под головой уже застыла лужа крови, открытые глаза помутнели и смотрят в пустоту. Айк достаточно повидал мертвецов, чтобы сразу понять: мужик, тот самый, с которым она уехала, тот самый, который платил за приваты, мертв, но он все равно подходит к самому трупу и наступает ему на яйца, с удовольствием слушая, как что-то хлюпает под подошвой.
Но все это не решает вопрос с тем, что делать дальше.
Айк осматривается, находит женскую сумку на верстаке - сумку Нади - но даже после беглого осмотра содержимого не может сказать, не осталось ли еще каких-то мелочей, указывающих на нее, в контейнере.
К тому же, его взгляд периодически возвращается к матрасу - есть ли там ее отпечатки? Ее днк?
Есть ли она на записи камеры?
Он почти придумал, что сделать с телом - Майами еще не забыл Мясника из Бэй-Харбор - но нужно еще уничтожить улики, и когда Айк, осматривая контейнер, обнаруживает под брезентом у другой стены три канистры с топливом для катера, то не сразу может поверить своей удачи.

Он заливает топливом  в контейнере все, но сначала пинком опрокидывает камеру на пол и топчет ее, круша хрупкий пластик. На тело выливает, наверное, пол канистры - приходится напомнить себе, что улики могут быть повсюду, а мужик уже мертв.
Еще пол канистры - на матрас, на котором все еще лежат эти вещи, больше напоминающие орудия пыток.
Мужик будто воссоздавал здесь настоящий бдсм- салон - и Айк сжимает кулаки на этой мысли, стоит лишь представить Надю на этом черном пластике.
Надю на четвереньках, зафиксированную перед этой машиной. Надю, говорящую на камеру, что она на все согласна - даже на эти громадные насадки на поршнях машины, которые выглядят так, как будто могут серьезно покалечить любую - ради денег.
Подумав, Айк вытаскивает из кармана мужика бумажник, мельком проглядывает - улов скудный, но что есть - кидает его в сумку Нади. Бумажник уже немного пропитался бензином, но совсем немного.
Сначала Айк поджигает журнал с голой девкой, туго связанной в сложной позе, на обложке, которых тут полно. Глянец занимается медленно, плохо, но контейнер уже пропитался парами топлива, так что в какой-то момент обложка вспыхивает. Айк бросает журнал в лужу горючей смеси, берется за следующий журнал - поджигает его и отправляет на матрас. Третий падает рядом с трупом, огонь перекидывается на пропитанную топливом рубашку.
Вскоре языки пламени расползаются по всему контейнеру, лижут пустые канистры, верстак с разложенными искусственными членами и вакуумными помпами. Коллекцию, которую мертвец собирал, наверное, не один месяц, жадно пожирает огонь.

Айк не ждет, пока огонь будет виден снаружи, прикрывает дверь контейнера, идет к пикапу. Звукоизоляционный материал хорошо горит, а пары бензина не дадут пламени погаснуть - все выгорит изнутри, от тела останется пара обгоревших костей, если повезет, никто не определит ни причину смерти, ни, тем более, кто был в контейнере вместе с мертвецом незадолго до его смерти.
Ни днк, ни волоса, ничего - Надя никогда здесь не бывала.
Хотел бы Айк, чтобы этот пожар стер и из ее памяти этот контейнер и все, что с ней здесь случилось.
Он не хочет думать об этом, но все же заезжает в круглосуточную аптеку недалеко от дома, просит какую-нибудь обезболивающую мазь. Аптекарь - скорее, ночной дежурный, прыщавый мальчишка лет двадцати, даже не отрывается от телефона, на котором смотрит какой-то фильм, пробивает Айку покупку, сгребает в кассу наличные - если повезет, он его не сможет вспомнить, даже когда свяжет стойкий запах бензина от ночного покупателя с пожаром на складах.

Когда Айк возвращается в квартиру, то открывает дверь, стараясь не шуметь - надеется, что Надя смогла уснуть, но она сидит на том самом месте, где он ее оставил, уходя больше часа назад. Она даже не переоделась - по-прежнему в своем платье, кажется, даже не двигалась.
Когда Айк к ней подходит, она едва реагирует - вскидывает на него застывший взгляд, губы вздрагивают.
- Набрать тебе ванну? - спрашивает Айк мягко, так мягко, как может. - Горячую ванну, хочешь? Тебе станет получше.
Наверное, это кивок - в любом случае, ванна ей точно не помешает.

Он выкручивает кран, струя воды разбивается о дно ванны,, пока он ищет, чем заткнуть слив, пока настраивает температуру. Потом приводит ее в ванную, наклоняется, снимает с нее босоножки, возится с застежкой, развязывает пояс на платье.
И останавливается - ему необходимо остановиться. Может, даже выйти из ванной. Может, выйти на площадку и выкурить пару сигарет.
Он бы так и сделал, если бы был уверен, что когда вернется, не обнаружит, что она так и стоит посреди ванной, как сломанная и брошенная за ненадобностью хозяином кукла.
- Я сниму с тебя платье, хорошо? Его наверняка выйдет постирать, - говорит, помогая ей перелезть через бортик ванны.
Под платьем она совершенно голая, нет даже трусов. Айк не успевает ни отвернуться, ни дать ей что-то прикрыться - а потом слишком поздно: он замечает и синяки на грудях, вокруг сосков, и мазки высохшей крови на бедрах.
Это не секс. Все, что было на том складе - это не про секс, а совсем про другое. Про желание причинить боль, и тот мужик получил по заслугам, думает Айк, хмуро ее разглядывая. Пока она была в платье, легко было игнорировать эту мысль, но сейчас это очевидно: тот мужик, мертвый мужик, ее изнасиловал, не важно, сам, или с помощью станка.
И он, Айк, уничтожил своими руками почти все улики.
Почти все, кроме последней - самой Нади, ее тела.
- Тебе нужен врач. И вызвать копов. Они сделают все эти штуки, медосмотр, сбор... улик. Жидкостей. Не знаю, всего, что положено. Ты не виновата, это самооборона. Он тебя изнасиловал, копы докажут.
И все же Айк не уверен полностью - копы могут решить, что им не нужен этот скандал, что куда предпочтительнее преступница-нелегалка, чем извращенец-гражданин США. Все это политика, грязные игры. Айк ненавидит политику.

У Айка никак не может уложиться в голове, пока он смотрит на нее, что кто-то, видя ее голышом, видя ее тело, хотел сделать это с ней. Не трахнуть, нет - это было бы понятно, у нее красивое тело, длинные ноги, высокая привлекательная грудь, светлая кожа и светлые волосы, она натуральная блондинка, что, конечно, для Флориды редкость, едва ли не северная экзотика, на нее с удовольствием смотрели в клубе, даже когда она не снимала трусы, и он тоже смотрел, конечно, хоть и старался не глазеть, чтобы она не поняла...
Сейчас, наверное, глазеет - но сейчас ей будто и все равно, что он смотрит, что кто-то смотрит, все равно, а он напоминает себе, что тот, кто с ней это сделал, мертв, но почему-то легче ему не становится.
И когда она напоминает ему, что нельзя копов, снова напоминает про деньги, Айк давит злое желание спросить, за сколько она позволяла делать с ней все это.
Включать ту штуку, оставлять все эти синяки, кончать ей на лицо. Делать то, что делают шлюхи, уезжать из клуба, чтобы делать это.
Но не спрашивает, просто не успевает, потому что она сползает в исходящую паром воду, скуля от боли как пнутый щенок, и на лице у нее тоже боль, даже когда она уходит под воду с головой, и вода обрывает звук.
Он собрался выйти из ванной - ну теперь-то она не станет просто сидеть в виде, теперь она вспомнила, что надо делать? - но она так и лежит на дне, выставив сбитые колени, не выныривает, и из крана продолжает течь вода, прибавляя все больше пара, скрывая очертания ее тела все сильнее.
Она так и лежит на дне ванны, которая ему совсем мала, вроде большого таза, а она, если свернется клубком, наверное, вся сможет уйти под воду.
Так и лежит, и Айк стоит у двери, так и не выходя, ждет - а когда проходит, наверное, целая минута, больше не может просто ждать.

- Черт! - он наклоняется над ванной, обхватывает ее за плечи, вытаскивает ее из воды.
Волосы намокли и липнут ко лбу, тушь и краска с лица совсем растеклись, превращая ее лицо в маску грустного клоуна.
- Не надо. Так делать не надо. Сейчас ты вымоешься и все будет немного лучше, - Айк не очень хорошо соображает, что несет, придерживает ее вот так, полусидя, чтобы голова была над водой, не обращая внимания, что майка мокнет - от воды, от пара, от пота, потому что в квартирке нет кондиционера, а в Майами летом душно и жарко даже ночью. Дотягивается второй рукой до крана, перекрывает воду.
Пол ванной под коленями жесткий, тоже мокрый - вытаскивая Надю, он разлил немало, и теперь вода впитывается в его джинсы.
Сбив флакон пены для бритья, Айк подтягивает к себе мыльницу с бруском простого белого мыла, что-то с самой большой скидкой в местном супермаркете. Мыло ему не нравилось, слишком душисто пахло цветами, едкой химической отдушкой, но, может быть, понравится Наде.
- Я вымою тебе голову, ладно? А дальше ты сама.
Ладно, она не хочет полицию. Не хочет, чтобы кто-то узнал - Айк не настаивает. Будь тот мужик жив - одно дело, но сейчас дело другое, она сама решила проблему, обошлась без полиции, и даже если ей поверят, даже если поверят, что она жертва, ее все равно как минимум департируют, но, скорее всего, посадят в тюрьму.
В последнее время, с этим новым президентом-республиканцем, к нелегалам относятся все суровее, даже к тем, кто приезжает в Штаты не из Мексики, Эд постоянно пересказывает газетные статьи, чтобы слышали все девушки.

Айк мылит ей голову - она так и сидит, привалившись к его плечу, не делая попытки ему помешать, не выгоняя, и он старательно не думает о том, почему так. Мылит, и запах бензина от его одежды и рук, резкий, сильный, смешивается с цветочной отдушкой мыла. Мылит, промывая ей волосы, вымывая с головы сперму - чем еще-то это может быть - а сам все думает: почему? Почему с ней, как кто-то мог захотеть сделать это с ней, зачем - все равно, что взять красивую фарфоровую куклу и возить ее в дерьме, или в этом и дело?
- Расскажи про Милу, - просит, чтобы ее отвлечь - не похоже, что она дальше справится сама, даже когда он складывает ладонь ковшом и смывает раз за разом с ее волос мыльную пену, и пена плывет на поверхности воды, чтобы хотя бы немного спрятать от него ее тело, и все же его так много, ее обнаженного тела, в его руках его так много, так близко, что Айк никак не может отвлечься сам, никак не может перестать ее хотеть, даже сейчас, даже такую, и это так чудовищно, так, блядь, отвратительно, хотеть ее сейчас, когда она как сломанная игрушка, как мертвая, уж точно ничего подобного не хочет сама, что он злится сам на себя, но даже из ванной этой выйти не может, потому что ему кажется, что потом все равно придется вернуться и продолжить.
И он хочет, чтобы все это закончилось побыстрее, но и это желание неисполнимо: она морщится от любых его неаккуратных прикосновений, и чтобы не причинить ей боли, ему приходится водить по ее телу намыленной рукавицей очень медленно, очень осторожно, чувствуя каждый дюйм ее тела даже через два слоя намыленной ткани, и пусть она говорит хоть что-нибудь, лишь бы не слышать только своего собственного тяжелого дыхания, лишь бы можно делать вид, что это из-за жары и горячего пара.
- Это твоя дочь? Она дома?
Намыленным комом он обмывает ее плечи, потом рука уходит под воду, к животу, между бедер.
У нее есть дочь, которой четыре и которая умирает от рака, так какого черта он никак не может перестать так остро на нее реагировать.

У многих из этих девушек, работающих в "Катманду" без вида на жительство, с просроченными туристическими визами, без разрешения на работу, истории схожие - они пытаются заработать денег для тех, кто остался где-то за океаном. Эд пользуется этим, платит им совсем мало, требует работать больше, угрожает бюро эмиграции, когда они с чем-то не соглашаются, но они рады и этим крохам, вот насколько им нужны деньги.
И Наде тоже - так сильно нужны деньги, и он злится на самого себя за то, что злился на нее: деньги не растут на деревьях, никто не дает ей денег просто так, могла ли она позволить себе выбирать, когда ее ребенок умирает от рака?
От этих мыслей его отвлекает то, как она вся сжимается, когда он касается мыльной рукавицей ей между ног - сжимается, сводит бедра вокруг его руки, как будто ловит.
Но, конечно же, нет - и когда она просит, так жалобно просит не делать этого с ней, говорит, что не хочет этим своим новым хриплым и тихим голосом, Айк жалеет, что не остановился на мытье головы. Он не врач, а кровь с бедер отошла из-за горячей мыльной воды. Ему нужно было подумать об этом раньше, достаточно с нее чужих нежеланных прикосновений.
- Я перестал. Видишь, больше не буду. Извини. Извини, я больше не буду.
Он поспешно отодвигается, нашаривает за ней цепочку от пробки, выдергивает - вспоминает о том, что оставил полотенце в комнате на диване, думал отвести ее в ванную и принести следом, но все пошло не так.
Ее снова трясет, хотя в ванной жарко - трясет так, как будто она подхватила лихорадку.
Рукавица лежит на дне, мутная вода плещет о надины колени. Айк дотягивается до другого полотенца, набрасывает ей на плечи, затем поднимается - мокрые на коленях джинсы кажутся тяжелыми, хлюпают при движении, когда Айк наклоняется и поднимает Надю на руки. Ванная маленькая, ему и одному в ней тесно, шторка, которая так и не понадобилась, липнет к его мокрым рукам, тянется за ее мокрыми ногами.
От горячей воды ее кожа порозовела, а от перепада температуры сразу же идет мурашками. На этом розовом отчетливо проступают ссадины и кровоподтеки - там, где ее хватали, там, где на ее запястьях и щиколотках были надеты тугие фиксаторы. Полотенце частично прикрывает грудь, но не бедра, не опухшие натертые складки у нее между ног - Айк снова вспоминает ту штуку, как это называется, секс-машина?
Две громадные насадки на металлическом поршне, элемент пытки, а не удовольствия - насколько она вообще в порядке? Насколько вообще после этого можно быть в порядке?

В комнате он садится на диван вместе со своей ношей, придерживает ее, расправляет приготовленное полотенце, убирает то, другое, уже промокшее. Вода стекает с ее волос, собирается между сжатых бедер, в локтевых впадинах. Айк кутает ее в полотенце, скрывая от самого себя, осторожно промокает сухим углом лицо, вытирает остатки туши. Вот так, без макияжа, она выглядит еще моложе - его вдруг смущает эта разница между ними, как будто это вообще важно, как будто дело только в возрасте.
Ей, должно быть, до сих пор больно - он заметил, как на ее лице снова и снова проступает это болезненное выражение, когда она двигается
Айк бережно спускает ее с рук на диван, стараясь не дергать, не причинять боли. Сует ей под руку бумажный пакет из аптеки.
- Тут обезболивающая мазь. Для тебя. Намажь между... Где болит. Я выйду, а ты сделай это.
Он и правда выходит - на кухню, соединенную с комнатой небольшим коридором. Кухня лишь немного просторнее ванной, но Айк редко ею пользуется. Берет с мойки чистый стакан, ищет в шкафу початую бутылку дешевого виски - он редко пьет, но виски в доме держит, на случай, когда подкатит, когда оживут тени в углах или когда воспоминания о тюрьме станут совсем уж невыносимыми. Наливает в стакан на половину, поглядывая через коридор в комнату.
- Можно вернуться? Надя? Ты справилась? - он возвращается со стаканом, медлит у порога, заглядывая в темную комнату - она, кажется, так и не пошевелилась, пакет так и лежит рядом.
Айк вздыхает, проходит, опускается на корточки прямо перед ней, так, чтобы смотреть ей в лицо.
- Тебе больно?
Он дожидается слабого кивка.
- Сильно?
Еще один кивок.
Айк находит ее пальцы в полотенце, всовывает стакан.
- Выпей залпом, ляг и раздвинь ноги, - кажется, она способна реагировать только на команды, как будто утратила способность решать сама, все силы ушли на то, чтобы убедить его не вызывать полицию.  - Это будет быстро и ты сможешь полежать.

Она делает то, что сказано - беспрекословно выполняет команду, ложится на спину в этом коконе из полотенца на чужом диване с не самым свежим постельным бельем, раздвигает ноги. Лицо блестит слезами от выпитого виски - он думал, она не сможет, но она выпила, полностью. Ложится и смотрит куда-то. Не на него даже, просто куда-то - и послушно раздвигает ноги. Делает то, что сказано - наверное, так же делала и на том складе, так же делала все, что ей говорили, чтобы получить деньги, ложилась на тот затянутый непромокаемым чехлом матрас, вставала на четвереньки - так, чтобы на нее можно было надеть фиксаторы, чтобы в кадр попала лучшая картинка.
И сейчас тоже слушается.
Тот проблеск протеста, проявившийся в ванной, когда она попросила его не делать с ней чего-то, уже прошел - она снова безмолвная, послушная, покладистая. Куколка, одна из девочек Эда, с которой можно позволить себе немного больше.
Полотенце большое, темное, немного потертое, зато хорошо впитывает воду - Айк даже не знает, откуда оно у него, стоит задержаться на одном месте, как вещи, будто живые, начинают скапливаться, появляться откуда-то, прирастать. Плохо это или хорошо - он не знает, Флорида нравится ему не больше, чем Иллинойс, но Майами далеко от Чикаго, от прошлого, практически самая далекая точка на карте, для переезда в которую не требовался паспорт, и Айка это устраивает. Надя тоже издалека - родилась еще дальше, чем он, ему нравится думать об этом, о том, что в этом они схожи, как будто каждая мелочь, которая их роднит, значит что-то и для нее. То, что они оба не из Флориды. Те книги, что они оба прочли.
На этом, кажется, все.

Свет в комнате он не включал - того, что светит из коридора, достаточно, чтобы прочесть инструкцию к мази. Айк разбирает мелкий шрифт, вчитывается в слова так, как будто все это так и останется теорией: поверхностная анестезия слизистой оболочки половых органов, заживление поврежденных кожных покровов, анестезия быстрее за счет более быстрой абсорбации препарата при нанесении на слизистую, нанесение один-два раза в день...  Пять-десять минут.
Через пять-десять минут боль пройдет.
Айк щедро выдавливает мазь на пальцы, касается ее между раздвинутых ног, не глядя ей в лицо. Она влажная, но мазь ложится хорошо, так хорошо, что Айк думает, не слишком ли маленький объем взял. Ей нужно будет как-то встать, когда шок пройдет окончательно, нужно будет вернуться в клуб и делать вид, что с ней все в порядке, потому что отпуски по болезни им не положены...
Он чуть не вздрагивает, когда она говорит о фотографии - не может понять, о какой фотографии речь, в первый момент ему кажется, что кроме камеры на том складе был еще и фотоаппарат, и она хочет показать ему фотографии, сделанные тем ублюдком. Свои фотографии - с тем станком или на том чехле.
Зачем ему смотреть на эти фотографии, Айк не врубается - как не врубается и в то, зачем она хочет их ему показать.
Может быть, догадывается, что сейчас он про секс даже не думает? Но даже если и так - зачем ей показывать ему эти фотографии?
- Какие фотографии? - тупо спрашивает он. - Зачем?
Он принес ее сумку, она стоит у двери - медленно пропитывается запахом бензина, он не догадался выкинуть бумажник мертвеца, оставить в огне, просто кинул ей в сумку - она что, носит с собой фотографии?
- Согни колени.
К его облегчению, возбуждение, которое он почувствовал в ванной, сейчас исчезает - может, из-за медицинского запаха мази, может, из-за того, как она лежит под прикосновениями его пальцев, безучастно, равнодушно. С таким же успехом он мог втирать мазь в кусок вырезки - в кусок вырезки с большой дырой, приходит ему на ум цинично и жестоко, но это правда: она сильно растянута, мышцы еще не вернули упругость, он, наверное, может сунуть в нее пальцы так глубоко, что достанет до матки, запихнуть в нее полруки, по крайней мере, одна из насадок не сильно уступала в диаметре его кулаку - и эта мысль сейчас отбивает Айку любое желание и позволяет думать только о том, чтобы не причинить ей лишнего дискомфорта.
Накладывают ли женщинам швы в промежности после жестокого изнасилования? После родов да, это он знает, но, наверное, не только после родов? Никогда не приходило в голову поинтересоваться, а сейчас Айк всерьез размышляет, что делать, если у нее внутренние повреждения или травмы серьезнее, чем он предположил?
Он не гинеколог, вообще не врач - может вправить вывих или зафиксировать перелом - но если ей нужна нормальная помощь, а не обезболивающая мазь наружного применения?
Он вообще поймет, насколько все серьезно, даже если посмотрит ей между ног?
Айк включает лампу на кособокой тумбе у дивана, рассматривает пальцы на свету, когда считает, что частично закончил - крови совсем немного, не похоже на сильную кровопотерю - потом переводит взгляд ей между бедер.
Со стороны все выглядит не смертельно. Да, наружные половые губы опухли и покраснели, блестят под слоем мази, подстриженные светлые волосы на лобке кажутся темнее, есть ссадины, но на этом все - Айк чувствует себя извращенцем, притворяющимся доктором, когда торопливо сдвигает ей на бедра край полотенца, думая, что ему наверняка было бы легче, будь на месте Нади любая другая девушка из клуба.
- Перевернись на живот и раздвинь ноги шире.
Он так и сидит на корточках возле дивана, упираясь коленом в край, думая о пяти минутах. Пройдет пять минут - и ей станет легче, физически, но как насчет психологического состояния? Ему не кажется, что к утру она будет в порядке, как не кажется, что будет в порядке даже к следующему вечеру - а Эд требует, чтобы девочки выкладывались на сцене по полной, а не двигались механически и отстраненно, и он уже не раз лишал Надю части платы за выступление, потому что она по его мнению не старалась.

И снова она безропотно подчиняется, переворачивается, раздвигает ноги еще шире, как будто ей и в голову не приходит больше сопротивляться. Айк торопливо размазывает анестетик между ягодиц, избегая слишком глубоко вставлять в нее пальцы, чувствуя, как она замирает, как-то вся подбирается вокруг его пальца, но по-прежнему не сопротивляется, только задерживает дыхание, где-то там, выше, уткнувшись в покрывало.
Эд на все лады повторяет, что его девочки в "Катманду" не шлюхи - но, должно быть, это относится только к тем, кто может за себя постоять, может хлопнуть дверью, а то и пригрозить ему полицией, но не к нелегалкам вроде Нади или той, другой девушки, Лоры или Лары, у нее было сложное имя, Айк не запоминал. Фрэнк рассказывал, что ей тоже нужны были деньги, много денег, и она соглашалась на предложения, включающие в себя не только танцы. Эд направлял к ней мужиков, которых слишком раззадорили выступления и нужно было слить баллоны - позже она подсела на таблетки, потом практически перестала выходить на сцену, в основном работала в третьей кабинке, чтобы другие девочки были посвободнее, а посетители получали полное обслуживание. Затем, видимо, приелась гостям - и Эд ее куда-то дел, уволил или нет, Айк не в курсе, но теперь, возможно, Надю ждет та же судьба.
Хорошо бы ей не возвращаться в "Катманду". Не попадать снова в лапы в Эду - не будет же он ее искать, привлекая к себе внимание полиции. Проще найти новую девчонку, только приехавшую в Штаты, чем искать сбежавшую нелегалку, вопрос в другом, куда ей идти.
Вопрос, которым Айк частенько задается в отношении себя, - но ему проще, он хотя бы гражданин.

Когда он убирает руку, она так и лежит, даже ноги не сводит. Мазь, поначалу белая, впитываясь становится больше похожа на гель или на смазку - зрелище должно бы казаться откровенно порнушным, сексуальным, обе ее готовые дырки, растраханные, мокрые и блестящие, узкая спина, пряди высыхающих волос на плечах, но секса здесь ни на грош. Может быть, потому что Айк в курсе того, что с ней случилось, может, потому что это он вымазал ей между ног с треть купленной мази с обезболивающим эффектом, может, потому что помнит, как она заскулила, неосторожно присев на бортик ванной, и как медленно шла до машины, едва переставляя ноги.
Он ждет - может, она... Как-то даст ему знать, как она - унимается ли боль, например, или не хочет ли она чего-нибудь, еще выпить, или поесть, или проблеваться, мало ли, чего может хотеться после того, как она убила мужика, который над ней издевался, причем издевался уже какое-то время, судя по тому, что она говорила о своем согласии, - но она так и лежит, неподвижно, как самая настоящая кукла, может, потому что он не сказал ей, что она может перевернуться или свести ноги.
Так и лежит - даже когда он поднимается на ноги, обтирая мазь с пальцев об майку. Лежит - и вдруг что-то тихо говорит.
Айк наклоняется к ее голове, как раз вовремя, чтобы услышать о фотографии Милы. Вот о какой фотографии она говорила, а вовсе не о том, о чем он подумал.
- Да. Да, сейчас.
Он вытряхивает содержимое ее сумки прямо на покрывало - расческа, пудреница, пачка салфеток, что-то еще. Бумажник того парня - вряд ли он успел ей заплатить, Айк считает, что это справедливо, забрать то, что у него с собой было.
- Ты оставила сумку в том контейнере, - зачем-то говорит он - может, хочет, чтобы она как-то отреагировала, потому что не уверен, что она в порядке. - Я забрал ее. Он был мертв, как ты и сказала.
Его взгляд наталкивается на сложенную стопку - майка и носки, он думал, что ей захочется что-то на себя надеть после ванны, что-то чистое. Он не ждал, что она не сможет сама даже вымыться, даже использовать анестетик сама не сможет. Как будто и правда умерла вместе с тем мужиком на складах, а Айк привез домой ее мертвое тело.
- Хочешь позвонить кому-нибудь? Подруге? Руби?
Судя по пробивающемуся между опущенным плотных штор свету, ночь уже закончилась - и Руби, как и все девчонки, наверняка спит, вернувшись из клуба или застряв где-то со своим копом, но Айк не знает, что он еще может сделать для Нади. Как еще помочь - помощь ей нужна была раньше, до того, как она добрела до клуба и села на бордюр, как побитая кошка, а теперь он может только спуститься за парой упаковок тайленола и еще одним тюбиком обезболивающей мази.

Айк, стоя рядом с диваном, смотрит на фотографию улыбающегося ребенка - светлые волосы, ямочки на щеках, бант на голове, самый настоящий бант, с любовью завязанный и затем расправленный, чтобы казаться пышнее. На заднем фоне какая-то зелень, может, парк развлечений, может, что-то подобное, потому что в руках у девочки сладкая вата, частично не уместившаяся в кадр, но Айк догадывается и так - догадывается, что это за кусок белого облака в углу фото.
У детей часто в детстве светлые волосы - а девочка на фото кажется совсем крохой, даже не школьница - но тут, думает Айк, она так и останется блондинкой, в мать.
- Красивая, - говорит он - надо же что-то сказать, ведь так? После того, как она показала ему фотографию - хотела показать ему эту фотографию, пусть и не сразу понял, о чем она. - На тебя похожа. Очень красивая.
Надя могла бы найти клуб и получше, не такую дыру - но, наверное, мало кто хочет рисковать, давая работу нелегалке, даже если это светит хорошими барышами на возможности платить по минимум и заставлять девочек спать с клиентами. Не Айку ее судить - он, в конце концов, тоже не нарасхват на рынке труда. Повезло, что удалось устроиться в "Катманду", с его-то судимостью и не вот за нетрезвое вождение: и на жизнь хватает, и всяко лучше, чем мыть полы в какой-нибудь забегаловке по ночам или таскать поддоны в супермаркете.

Она кутается в одеяло, как будто оно способно ее защитить - или хотя бы как следует спрятать от его взгляда. Айк цепляется взглядом за это движение - вот только что она лежала перед ним с раздвинутыми ногами, будто кусок мяса, а вот прячет бедра и грудь. Это, наверное, хороший знак - должен быть хорошим, должен значить, что она приходит в себя. Начинает понимать, где она, что с ней. Отходит от шока - полстакана виски помогли, а может, проходит боль.
Как бы ее сейчас не кинуло в истерику, в слезы и в крики - тут стены не слишком толстые, слыхать все, что происходит у соседей, как и им слышно все, что происходит в его квартире. Не то что кто-то вызовет полицию - не в этот район - но Айк не хочет, чтобы эта ночь запомнилась кому-то, даже случайно. Пусть лучше присутствие женщины в его квартире останется незамеченным.

- Не обязательно, - говорит он на ее вопрос о полиции. - Если тебя с ним там никто не видел, им придется постараться, чтобы доказать, что ты там была. Там все сгорит, я поджог контейнер, когда ездил взглянуть. Камера сгорит, и все остальное тоже. Твои следы.
Она не выглядит особенно успокоенной, не выглядит даже удовлетворенной - не удивительно.
Айк лезет в карман за сигаретной пачкой, выбивает сигарету, сует в рот.
- Я забрал у него бумажник. Надо было просто деньги забрать, а сам бумажник оставить там, но я что-то не подумал. Забери деньги, я выкину бумажник в залив или придумаю что-нибудь еще. Не думай про это, и про него тоже не думай. Забери деньги  забудь. Ничего не было.
Он имеет в виду не только убийство - но избегает говорить прямо: мало ли, не факт, что она хочет услышать его советы, это, в конце концов, не его по жесткому драли на пластиковом чехле.

Она повторяет, что хочет домой - может, та самая истерика, которой он боялся, но на истерику не слишком похоже. Она не вопит, не рыдает, просто сидит, стиснув края полотенца, спрятав от него лицо.
- Эй, - зовет ее Айк. - Эй, можно. Ложись, надень что-нибудь чистое. Спи, если хочешь, сколько нужно, я не против.
С опозданием ему приходит в голову другое - то, почему она спрашивает. Почему так и сидит, как настороженный зайчонок. Может, думает, что у него другие планы - на нее. На ее дырки.
Если Айк о чем и жалеет, так о том, что ничего не сделал раньше. Не то что он считает, что у них могло бы что-то выйти, что он мог бы ей понравиться, что она могла бы счесть его подходящим для себя парнем - но, может быть, если бы она знала, что нравится ему сама, то одолжила бы денег у него, а не стала бы уезжать с этим мужиком.
Но сейчас, конечно, ей последнее, что нужно - это его вот такое внимание, он и так в курсе, что напрягает многих девчонок в клубе, даже ее, хотя она и старается не подавать вида, старается быть милой с ним, всегда вежливой и приветливой.
- Я покурю на кухне. Там буду, дверь прикрою. А ты спи. Все в порядке. Завтра подумаешь как следует, что делать, но завтра. Вот тут свет, выключай.

Чтобы не дергать ее, он и правда уходит на кухню, выкуривает пару сигарет, пока разогревает бургер из холодильника, товар со скидкой из супермаркета поблизости. Бургер пахнет так, как будто его уже кто-то съел, а потом выблевал, но чего в Айке нет, так это привередливости к еде. Он съедает бургер в три укуса, запивает полглотком виски - все никак, типа, сам не успокоится, ее успокоил, а сам никак, так и тянет выйти из дома, найти какого-нибудь мудака, который косо посмотрит.
Айк заставляет себя выкинуть эти мысли, сбегает от них в ванную - принимает душ, даже не ополоснув ванну, стирает с себя пот и запах бензина, вытирается мокрым полотенцем, потом и в самом деле берется за ее платье. В тюрьме он, бывало, работал в прачечной, и хотя ее платье, конечно, и близко не тюремная роба, Айку это дело не в новинку. К тому же, это помогает подумать над куда более насущными вопросами - например, где он собирается спать. Время от времени он выключает воду, прислушивается - думает, может, она уснет, и он сможет как-нибудь аккуратно устроиться на диване рядом, только бы проснуться раньше нее и свалить, чтобы не напрягать, но план, конечно, не из лучших.
Он вешает платье на полотенцесушитель, как может, расправляет, вытирает с пола натекшую воду, пробирается в темноте в комнату полуголым, шарит в шкафу, отыскивая чистые тряпки, справляется со штанами, надеясь, что не разбудит, но, кажется, дело не в нем.

Он ее, наверное, разбудил, когда вошел в комнату и начал копаться в шкафу, потом одеваться - надо было об этом подумать раньше, но он не подумал, и она просыпается, не то от скрипа дверцы шкафа, не то от чего-то еще.
Просыпается и, должно быть, не узнает его - а если и узнает, напоминает себе Айк, который не очень-то разбирает хриплый Надин шепот, даже если и узнает, почему бы ей не задергаться и в этом случае.
Он отчетливо слышит только это "нет" - и то, как она в полутьме отползает дальше по скрипящему дивану, стараясь оказаться от него как можно дальше, пока не наталкивается спиной на стену.
Другое он не разбирает - она, кажется, и не по-английски вовсе говорит, но это и не обязательно: и так понятно, что она в ужасе, просто в ужасе, по тону, по тому, как она отползает, чуть ли не накрывается одеялом.
- Эй, эй, Надя, - зовет ее Айк - может, надо было выйти, или дотянуться и включить свет, дать ей увидеть, что это он, что он ничего не собирается с ней делать, но он слышит только ее голос, ее полный ужаса и беспомощности голос, и в нем будто предохранители слетают.

Он старался ее не трогать - до сегодняшнего дня он старался ее не трогать, даже не смотреть лишний раз, но сегодня все пошло наперекосяк, и Айк уже не помнит, почему так старался ее не касаться, не помнит, почему было нельзя.
Наверное, можно сделать как-то иначе - в самом деле, включить свет, говорить с ней, принести еще выпить, и не виски, а, может быть, чаю, если у него найдется чай, да хоть стакан воды. Дать ей успокоится самой - наверное, так тоже можно, но Айк не знает, не умеет так.
Не может снова выйти, когда ей так страшно - он уже достаточно отворачивался, отводил глаза, когда она шла следом за кем-то в приват-кабинку или уезжала сегодня с тем парнем. Думал, у нее все под контролем, думал, она знает, что делает - а в итоге все оказалось не так, а он отворачивался, отворачивался, делал вид, что ничего не происходит.
И теперь у него просто не выходит.

Он не выходит. Наоборот, упирается коленом в диван, сгребает Надю в охапку вместе с одеялом, обхватывает ее, хрипящую от ужаса, дрожащую, наверняка переживающую кошмар, прижимает к себе. Ее мокрые волосы мажут его по голому плечу - он успел надеть только штаны, вот уж кстати, хватит с нее на сегодня херов - она пахнет анестетиком и мылом, Айк втягивает этот запах, надеясь поймать под ним запах ее тела и сам себе в этом не признаваясь: сейчас это кажется совсем неправильным, все равно что выебать ее, пока наносил мазь, пользуясь тем, что анестетик начал действовать.
  - Все хорошо, - повторяет он. - Все хорошо, ты у меня, ты помнишь? Все в порядке, ты осталась у меня, потому что хотела поспать, твое платье сохнет, скоро высохнет и я отвезу тебя домой...
Он держит ее крепко - так, чтобы не дать ей вырваться, и продолжает повторять, что все хорошо.
Может быть, есть какие-то другие слова, волшебные слова - Айк пытается придумать, что ей сказать, но в голове пусто, практически пусто.
- Завтра будет лучше. У тебя еще осталась мазь, ты пошлешь Миле денег... Миле, я правильно произношу?
Она долго учила его произносить свое имя - не Надия, а Надя, - но с Милой он, вроде бы, справляется, как справляется и с ее сопротивлением.
Айк так и держит ее в руках - сказать "на руках" было бы неправильным - чуть ли не укачивает, будто ребенка, плотно прижимает к себе, пока она не выкинула что-нибудь еще, не ударила его бутылкой, думает как-то по-дурацки.
- Тише, тише, все в порядке, ты в безопасности, ты его убила, совсем убила, совершенно точно, я был там, я видел. Он сгорит, и его машина сгорит, и все в том контейнере сгорит, ничего не останется, и никто даже не узнает, не будет знать, что ты там была, - болтает Айк, устраиваясь на диване со своей ношей, продолжая плотно удерживать ее, потому что ему кажется, что она затихает. - Не надо бояться, никто больше ничего с тобой не сделает, все будет хорошо, немного поболит и пройдет, он больше никогда не придет...
Он хотел бы так и держать ее в объятиях - сейчас ему кажется, что с него и этого довольно, даже подумать невозможно о чем-то другом. Тюрьма научила его этому - не получать желаемого, он умеет переключаться, и сейчас тоже переключается. Думает о маленькой девочке с фотографии, думает о раке, о том, что девочке нужны деньги на лечение - о чем угодно, кроме надиной груди, прижатой к его локтю, кроме ее бедер, прижатых к его бедрам. О том, что она в его кровати - и о том, что он мог ее трахнуть, и даже сейчас может.
Вот эта последняя мысль ему не нравится, и ему приходится снова и снова напоминать себе, какой она была там, на парковке, и после, когда сидела в ванной. О том, какой она будет после того, как он сделает то, что хочет - и это отбивает желание.

Она и сама будто ребенок. Айк знает, что нет, знает, что у нее красивое пропорциональное тело, длинные ноги, высокая крупная грудь, привлекающая взгляды, нет ничего от угловатости подростка, и все же, вот так, завернутая в одеяло, она кажется совсем маленькой и хрупкой — как ребенок, и когда она отвечает, тихо, хрипло, шепотом, как будто боится, что ее кто-то услышит, кроме нет, когда перестает вырываться, он перестает ее сжимать, потому что боится сломать, боится снова сделать ей больно.
Испугать ее, хотя куда уж больше, она, наверное, и так перепугана.
Перепугана — это, наверное, кошмар, и она подтверждает, что это кошмар. Мертвый ублюдок пришел к ней в кошмаре, так бывает, Айк кое-что об этом знает, о кошмарах и о мертвых ублюдках, а оказывается, у Нади есть основания бояться.
Он был не один, этот мертвец — есть еще двое, которых он приводил.
Зачем приводил — чтобы показать Надю, Айк надеется, что этим все и ограничилось, он просто показывал ее приятелям, может быть, хвастался, она красивая, может быть, он хвастался, что за несколько сотен может получить от нее обслуживание по полной, может, даже не рассказывал про то, для чего ей деньги, а может, и сам не знал, но эта мысль не мешает Айку их ненавидеть — всех троих ненавидеть, и мертвеца, и двоих его приятелей.
— Нет, не поэтому.
Какая глупость — мать прокляла собственную дочь, но его цепляет другое — то, что ее мать отчего-то не хотела лечить Милу. Почему — Айк понятия не имеет, но разве и чего-то подобного может быть нормальное объяснение?
— Не поэтому, конечно, нет, мало ли, что она сказала, подумаешь. Так бывает, говоришь в сердцах разные глупости, но никаких проклятий нет. Все будет в порядке. Ты поспишь, боль уйдет, потом ты как следует поешь и все станет получше. Тот мудак мертв, а если его друзья снова придут в клуб, ты скажешь мне. Не Эду, а мне, хорошо? Что бы они не подозревали, они не смогут это доказать, никто не сможет.
Она вздыхает, ворочается в одеяле прямо на нем, прислоняется головой к его плечу, Айк считает ее вздохи, ослабляет кольцо рук, давая ей больше свободы — думает, она вот-вот сползет с него, уляжется обратно на диван, но она ничего подобного не делает, хотя он ее почти и не держит.
Наоборот, она как-то устраивается на нем поудобнее, притихает — дрожит немного, тонкое одеяло это не может спрятать. Колено белеет на темном, Айк борется с искушением дотронуться до ее ноги, провести ладонью, просто чтобы убедиться, что это она с ним, убедиться, что она живая, теплая, и чтобы избежать соблазна, поправляет одеяло, пряча от самого себя кусок ее тела, откидывается на диван, подтаскивая подушку под голову.
Она хочет, чтобы он не уходил — это Айк понимает. Хочет, чтобы что-то ей рассказал — а у него, как назло, в голове совсем пусто, все, о чем он думает, это она и то, за что ей все это.
Болезнь дочери, жестокая мать, этот мертвый урод и работа в "Катманду" — что бы там ни было, уверен Айк, она ничего такого не заслуживает. Только не она.

- В школе, - медленно говорит Айк, так и укачивая ее на руках, поудобнее поставляя плечо и слушая ее дыхание, - я почти и не читал. Некогда было, я играл в хоккей, приходилось подрабатывать, чтобы покупать форму и все остальное. Работал упаковщиком в супермаркете, выглядел старше своего возраста, а приятель сделал мне поддельные права, хоть у меня не было тачки... Упаковщиком, а еще несколько раз, знаешь, демонстратором пластических поз - просто пришел по объявлению в колледж искусств, они там много рисовали, им нужны были натурщики, и я подходил. Просто часами стоял в неудобной позе - то перенеся вес на одну ногу, то задрав руку, пока все эти студенты рисовали, четыре, пять часов в день, десятиминутный перерыв каждый час, но за это хорошо платили, сразу же, и я не жаловался, а потом однажды они рисовали сидящего человека. Меня посадили на стул, дали книжку - вроде как нужно было читать с умным видом, а мне, представляешь, понравилась книжка. "Мартин Иден", может быть, ты читала?
Айк спрашивает, но на самом деле не ждет ответа - за окном проезжает мусоровоз, гремит, останавливаясь за углом, звеня и пыхтя, в комнате становится светлее, но это такой, мягкий свет, не мешающий засыпать.
- Там про парня, который хотел стать писателем, а сам был почти неграмотным моряком, перебивающимся от выхода в моря до следующего. Он встретил женщину из другого общества, совсем ему неподходящую, и решил ее завоевать, начал учиться, сменить работу - стать писателем, потому что за это платили больше, чем на корабле. Конечно, я не успел дочитать, прочел, может, страниц тридцать, а потом мне велели перейти в другой класс, пришлось оставить книжку. В следующий раз этой книги не было, я и забыл почти, ну просто вылетело, а потом, уже много позже, совсем в другом месте, снова наткнулся на эту книжку. И знаешь, она неправильно кончилась.
Айк проверяет, как там его кокон - не решит ли Надя с ним спорить; он и не сомневается, что она читала "Мартина Идена" - ему кажется, она все читала, и хотя, наверное, это не так, сейчас у него и мысли нет, что она не читала книгу, о которой он рассказывает.
- Он же получил все, чего хотел - деньги, известность, даже ту женщину, она сама к нему пришла. Все, чего хотел, - повторяет Айк еще раз. - Заработал, я имею в виду, это на него не с неба свалилось, он все это заработал, но автор пишет, что ему это все уже не нужно было, и я не согласен. Получается, как будто он был дураком, сам не знал, чего хотел, терпел все это, голодал ради ошибки, и когда все это получил - не придумал ничего лучше, чем утопиться. Как будто ничего не имеет значения, а это не так. Человеку нужно вот это. Нужно что-то важное, иначе...
Он жмет плечами, устраивается вокруг Нади - она так и лежит у него в руках, совсем легкая, и он слышит, как она дышит, слышит, как начинает слабо сопеть, засыпая. Хорошо бы ей поспать - выспаться как следует, и, может быть, после этого все, произошедшее ночью, будет казаться ненастоящим. Приснившимся кошмаром, таким же, как пришедший за ней мертвец.

Спит она хорошо, на удивление крепко - Айк пару раз просыпается, смотрит на часы на тумбочке, рядом с мазью и вещами из ее сумки, но еще рано, и он снова дремлет, так и держа ее в руках, как ребенка.
Но затем она все же просыпается, шевелится, возится на нем - и Айк тоже открывает глаза. Снова проверяет, который час.
- Нет, еще не пора. Можно не торопиться.
Для посетителей "Катманду" открывается в десять - но они собираются к восьми: девушки репетируют танец, подбирают музыку, Дюк открывает бар, Айк и Фрэнк моют стаканы с прошлого вечера - на полноценного мойщика Эд не хочет тратиться, аргументируя тем, что у них тут даже кухни нет и не за чем держать человека, чтобы помыть пару стаканов - расставляют столы и убирают. Можно управляться и быстрее, но Айку нравится эта неторопливость, которая позже, после открытия, сменится ночным хаосом - и он приезжает к восьми.
Надя тоже обычно не задерживается, лучше бы ей и сегодня вести себя как всегда, чтобы вызвать меньше вопросов - хватит и того, что она не ночевала в квартире с другими девушками.
- Пара часов, успеешь собраться, прийти в себя и сходить в душ, если хочешь.
Она кутается в одеяло - как будто он не успел разглядеть ее ночью или на сцене - но Айку от этого немного легче: почему-то когда она здесь, в его квартире, с ним, ее нагота воспринимается куда острее, куда ярче, совсем не так, как в клубе.
- Погоди только минуту, я заберу зубную щетку и проверю, как твое платье.

Платье высохло, пятна отстирались - Айк выносит его, вешает на спинку стула, чтобы оно вновь не отсырело в ванной. С полотенцами все куда хуже - оба сырые, ночью он даже не подумал о том, чтобы прополоскать и развесить их сушиться. Он вытаскивает из шкафа чистую простынь, сложенную по армейской привычке уголок к уголку, протягивает Наде.
- Это вместо полотенца. Не торопись, все в порядке. Я умоюсь на кухне, так что...
Он пожимает плечами - пусть чувствует себя как дома, нет никакой необходимости дергаться.
Но ей, очевидно, так не кажется. Айк следит за ней, за тем, как она двигается, за тем, больно ли ей, а если больно, то насколько, и нужно ли сегодня ехать в клуб, сможет ли она выйти на работу, не прикинуться ли ей больной...
Она отводит глаза, вообще на него не смотрит, прикладывая к этому усилия - Айк отмечает это с чем-то вроде болезненной обиды, которая, впрочем, быстро проходит: она ничего ему не обещала, и едва ли была в состоянии вчера вникать, что происходит.

Пока она в душе, Айк переодевается, чистит зубы, сплевывает в раковину, прислушивается - его беспокоит, как она, хотя, наверное, не должно.
- Надя? - между кухней и крохотной ванной тонкая стенка, почти фанерка, так что ему даже не приходится повышать голос. - Над раковиной полка, там есть новая зубная щетка, в упаковке. Возьми, если нужно, я еще не успел ее открыть. Как ты себя чувствуешь? Тебе не нужно к врачу? Ты ешь яйца? Могу пожарить тебе яйцо, будешь? Ты хочешь есть? Я сварю кофе.
Кроме яиц, у него холодильник практически пуст - почти пустая бутылка концентрированного апельсинового сока, скисшее молоко, он редко завтракает, только когда "Катманду" закрыт, а обычно перехватывает что-нибудь по дороге в клуб, так и живет. Кажется глупым готовить для самого себя - в морозилке на всякий случай пара замороженных сэндвичей и лазанья, если голод застанет внезапно, но во Флориде, как правило, даже поздней ночью работают вагончики, торгующие навынос уличной едой, и у Айка просто нет ни желания, ни необходимости набивать холодильник.
Но сейчас он этому даже рад - у него есть еще пара вопросов, которые он хочет задать Наде, и чтобы она как следует подумала. В основном, они касаются того, что она будет говорить, спроси ее кто об этой ночи - где она была, с кем уехала, если ее кто-то видел. Ничего такого, он даже не думает о полноценном полицейском допросе, а эти ребята умеют выжать из тебя все, если возьмутся как следует - но чтобы она могла ответить той же Руби или тем девушкам, с которыми делит квартиру, и не вызвать лишних подозрений.
Чтобы она смогла вообще ответить - и, желательно, не так, как отвечала ему вчера на парковке.

Он и правда жарит яйца, протыкает желток, переворачивает - она заканчивает в ванной, он слышит, как открывается и закрывается дверь.
- Кофе готов. Ты пьешь сладкий? Молока нет, но есть сахар. И яичница. Будешь завтракать или хочешь перекусить по дороге?

По собственному опыту Айк знает, что если ты ешь - значит, все не так уж плохо. Значит, жизнь продолжается, и жизнь Нади тоже продолжается. Вчерашняя ночь, конечно, никуда не денется, но урод, который над ней издевался, мертв, если повезет, полиция не сможет найти на нее ничего, кроме рассказов тех двух его приятелей, если они вообще захотят делиться с копами предпочтениями своего мертвого друга, так что почему бы жизни в самом деле не продолжаться. Боль пройдет, любая боль проходит, у нее нет серьезных повреждений, она поест, потом вернется в клуб, и дальше все пойдет своим чередом. Вот о чем стоит думать, вот что стоит держать в голове - что нужно только перетерпеть, подождать, и все пойдет своим чередом.
Айк повторял себе это - сначала те первые дни первого тура, когда был уверен, что больше никогда не вернется, едва истечет срок контракта, потом в госпитале, потом в тюрьме. Повторял, повторял, повторял - и это становилось реальностью, так что ему кажется, что это хороший совет, с какой стороны не посмотри, но как дать его Наде, он не знает.
Сейчас, утром, все кажется не таким, он больше не может обещать ей, что все будет хорошо - и не факт, что вообще может раздавать советы, что они ей нужны.
Да и как это сказать? Знаешь, не представляю, что ты пережила в том контейнере, не представляю и не хочу представлять, но ты забудь, постарайся и забудь.
За такой совет, возможно, она двинет бутылкой и его - он бы тоже двинул, услышь такое от кого-нибудь в первое время.
К такому либо приходишь сам - либо не приходишь вообще.

Она устраивается на краю табурета так опасливо, что Айк снова хочет спросить, уверена ли она, что ей не нужно к врачу - но не спрашивает. Она так старательно делает вид, будто ничего не происходит, что ему не хочется напоминать ей о том, что он знает, что с ней, и что приложил руку - буквально - к тому, что ей стало чуть лучше. Она не из тех девушек, которым все нипочем, и раздеться перед сотней взбудораженных парней, и спокойно дать себя лапать практически незнакомцу, это Айк о ней знает - и уверен, что не ошибается. Она не из тех девушек, поэтому, наверное, ее выступления привлекают тех, кого не стоит, потому что они, будто мухи, чуют ее робость и стыдливость - ну, а теперь ей придется танцевать и раздеваться, чтобы завести публику, помня о том, чем это может обернуться для нее.
Сможет или нет?
Айк не поставил бы и двадцатку.

- Ага, - роняет он коротко, когда она благодарит его и говорит, что любит и яичницу, и кофе. - Ешь.
Кладет перед ней вилку, вторую тарелку ставит напротив, втискиваясь на табурет, подпирающий гудящий холодильник. Никогда прежде кухня не казалась ему настолько маленькой - с другой стороны, он не может и припомнить, чтобы за эти несколько месяцев, что он снимает эту квартиру, у него был кто-то на кухне. Пару раз он приводил сюда женщин - не так, чтобы часто - но на кухню они никогда не попадали, а утром исчезали бесследно, и уж точно он не жарил яйца и не варил кофе кому-то, кроме себя.
Он выдавливает на яйца кетчуп, отламывает вилкой большой кусок, отправляет в рот - и тут же хрустит скорлупой. Нож слишком большой и тяжелый, скорлупа всегда оказывается в яичнице, он уже привык и даже забыл, что другим людям это может не понравиться. Впрочем, Надя не подает вида, что что-то не так - Айк позволяет себе поверить, что вся скорлупа каким-то чудом оказалась в его тарелке.

Блинчики - это понятно, но вот борщ и пампушки вызывают вопросы.
- Борщ? - переспрашивает Айк, подтирая кетчуп куском тоста. - Это такой красный кислый суп? Кажется, ел.
Ел и ему не понравилось - слишком жидко, слишком кисло, слишком непонятно. Он вообще не очень любит супы - ну разве что завариваемый куриный бульон в картонных коробках, который продается в ближайшем супермаркете, но для Айка эти картонные стаканы и сам бульон очень стойко ассоциируются с болезнью, так что супы у него не в почете.
- Это его долго-долго варят из свиных ног?
Это хорошо, что она разговаривает - с ним, хорошо что она разговаривает с ним, но на самом деле, конечно, хорошо, что разговаривает вообще. Вчера ей было намного хуже, она бредила - явно шоковое состояние, Айк знает, как его распознавать, насмотрелся в свое время на поле боя, так что и насчет Нади не сомневается, но сегодня она держится много лучше, и хотя тема борща не так чтобы ожидаема, это не похоже на бред, а больше похоже на то, что она пытается поддержать осмысленную беседу.

Айк рассматривает ее, пока ест - отводит взгляд, когда она ловит его за этим занятием, но, в целом, уже выяснил, что хотел. На лице у нее синяк, придется как следует замазывать косметикой, а еще синяки и покраснения на запястьях - там, где тот урод надевал на нее фиксаторы. Такие же на ногах, и на груди, и на бедрах - даже если она замажет это все перед выступлением, другие девушки наверняка заметят, как заметили и то, что она не ночевала в той квартире, которую снимает для нелегалок Эд.
- Ты придумала, что скажешь? Ну, насчет того, где была всю ночь и утро, почему не вернулась домой, на тот случай, если кто-то спросит? Ты рассказывала кому-нибудь про него? Про то, куда он тебя возит и что делает?

Значит, Руби знает.
Руби Айку не очень-то нравится - впрочем, ему никто не нравится, кроме Нади, ни одна из девушек "Катманду", а у Руби еще явно какой-то свой интерес во всем, она и Эдом крутит, и этого копа к рукам прибрала. Не то что это Айка как-то касается или там кто его спрашивал, но ему даже странно, что из всех девушек Надя подружилась именно с Руби, и он даже в курсе, что у них какие-то общие дела есть.
Ну, теперь понятно, какие - раз Руби в курсе, что Надя "с кем-то за деньги".
И в отличие от Нади, он не так уж уверен, что Руби хорошая и что будет выгораживать Надю, если ее попросить - впрочем, других вариантов все равно нет, потому что Наде надо будет соврать хоть что-то.
Он почти предлагает сказать, что она была у него - это даже правда, разве что пропустить момент с тем ублюдком в контейнере.
Почти предлагает - но не предлагает: одним из условий принятия на работу был строгий запрет спать с танцовщицами. Эд повторил дважды - видимо, на тот случай, если до Айка с первого раза не дойдет. Это не было проблемой, Айк и не искал себе подружку, а если бы и искал - то точно искал бы не в стрип-клубе, но, наверное, скажи Надя, что была у него, это им обоим устроит неприятности.
Значит, остается Руби - Руби и синяки.

Напали, отобрали сумку... Эд, конечно, только обрадуется, узнав, что в полицию Надя не заявила, так что, наверное, быстро выбросит из головы ее приключения.
- Ешь, - снова напоминает Айк, потому что она перестает есть, смотрит на него как-то безнадежно, напоминая саму себя вчера на парковке. - Сейчас что-нибудь придумаем. Хочешь еще кофе?
Он допивает кофе, отворачивается к окну - может, ей неприятно, что он на нее таращится, пока она ест - нашаривает на подоконнике пачку сигарет и закуривает. На жалюзи уже серый налет от сигаретного дыма, но если поднять жалюзи, солнце тут же попытается выжечь сетчатку - у него солнечная сторона.
Неторопливо постукивает пачкой по подоконнику, выдыхая дым, стряхивает пепел прямо в чашку с кофейным осадком.
- Можешь позвонить Руби, попросить насчет этого? На тебя напали, ударили по лицу, отняли сумку - район-то хреновый. Ты растерялась, испугалась, позвонила подруге и она предложила переночевать у нее. Что-то такое она подтвердит, как по-твоему?
Он снова затягивается, думая, что еще - не все ее синяки можно объяснить нападением на улице с целью ограбления, а когда она будет переодеваться в свои танцевальные костюмы, это наверняка кому-то бросится в глаза.
- По дороге заедем в торговый центр, купишь там спрей-автозагар, знаешь такие? Для всего тела. Выглядеть будет странновато, но не слишком, зато от лишних вопросов избавишься. Он хорошо прячет синяки. Моя жена таким пользовалась, - зачем-то добавляет Айк - и сам себе удивляется, а потом и вовсе сердится: неужели он настолько одичал, что вообще не понимает, когда нужно закрыть рот?
- Как ты вообще? Может, стоить денек пропустить? Ночью ты едва шла.

Еще ему хочется напомнить ей купить трусы - но Айк останавливает этот порыв: со своими трусами она точно разберется без него, к тому же, наверняка сможет подобрать что-то в клубе, уж чего-чего, а трусов там достаточно, на любой вкус и цвет. Она, конечно, разберется сама - ему просто нужно постараться не думать, что прямо сейчас, пока они пьют кофе, пока она сидит напротив него на тесной кухне, устроившись на самом краю табурета, на ней нет этих чертовых трусов. Всю ночь на ней вообще ничего не было, кроме тонкого одеяла, в которое он ее замотал, и он как-то пережил - и то, что под платьем она голая, тоже как-нибудь переживет.
Они оба переживут - всякое бывает, ничего.
Под эти мысли он подливает ей еще кофе - она как-то неуверенно кивнула в ответ на его вопрос, как будто не знала точно, хочет ли она еще кофе - пододвигает поближе коробку с сахаром. Сладкий крепкий кофе точно способен дать пережить все, что угодно - он бы поискал ее трусы в контейнере, если бы подумал об этом, а сейчас остается надеяться, что они сгорят вместе со всем остальным.
Ну, может, и к лучшему - купит новые, потратит немного денег из тех, что он забрал из бумажника ублюдка. Не бог весть какая компенсация - это вообще очень скользкая тема, насчет компенсации и того, что можно купить за деньги - но какая есть. Несколько сотен и жизнь - урод заплатил.

- Хорошо, - кивает он сразу на все - и на то, что она позвонит Руби, и на то, что попробует отпроситься.
Сигарета заканчивается - он думает, не выкурить ли еще одну, но потом понимает, что просто хочет потянуть время. Никогда больше это не повторится, это Айк хорошо понимает - он не тот, кому Надя будет звонить при первой необходимости, он ее и сейчас напрягает, судя по тому, как напряженно она держится, как делает то, что он скажет - как будто боится, что он ее ударит, или наорет на нее, или что похуже.
Боится и слушается - раздвигает ноги, ест, отвечает на вопросы.
Но что он ей может сказать - послушай, не дергайся, меня не надо бояться?
Это будет ложью - его надо бояться, и держаться подальше от него надо, и ей тоже, особенно ей, учитывая, что он ее хочет.
В общем, как не повернись, везде все не так - а потом она спрашивает про жену.

Ему почти смешно - ну вот, сам напросился, и что теперь ему делать, рыкнуть, чтобы она сжалась на табурете и заткнулась?
- В Иллинойсе. Наверное, в Иллинойсе, я не знаю. Мы виделись последний раз семь лет назад, она привезла мне в тюрьму документы о разводе, вряд ли приехала бы лично, если бы пришлось катить аж в другой штат.
Он пожимает плечами, тушит окурок в чашке, потом хмыкает.
- Часто. Она увлекалась скалолазанием, мечтала облазить Большой Каньон, а пока тренировалась на местных скалодромах. Когда мы еще были женаты, выиграла первое место в Миннесоте, на седьмом из крупнейших скалодромов в Штатах.
По Наде не поймешь, понимает она, о чем он, или нет - ну да, хобби не из самых популярных.
Черт знает, есть там, где она жила, скалодромы.
- Скалодром - это типа тренажера для скалолаза. Имитация рельефа скалы, все такое - бывают до полутора миль в высоту, а внизу страховочная сетка, переломаться не даст, но от синяков не спасает. Бывала когда нибудь на таких?
Окурок тонет в кофейном осадке. Айк поднимается, собирает их тарелки - она съела все, что он ей положил, и это, наверное, хороший знак.
- Очень весело, если есть вкус к таким развлечениям.
У него вкуса не было - но несколько раз он с ней ездил, забирался до верха, показывая неплохое время; она смеялась, что хоть где-то в мирной жизни его подготовка не лишняя.
После того, как отсидел, на скалодромы Айк не ездил ни разу.