Она старательно повторяет за ним - раскидывает руки-ноги, выгибается, как будто это должно помочь, барахтается, пытается снова, мокрая, раскрасневшаяся, полностью занятая своими попытками. Снова и снова старается победить стихию - зря он думал, что она совсем слабая, совсем беспомощная. Может, она и была такой, там, на парковке, потратившей все силы на то, чтобы закончить тот кошмар, что с ней происходил, вырваться и положить этому конец - но в ней есть и сила, пусть незаметная на первый взгляд, не такая наглая, вызывающая уверенность в себе. но сила, которая, должно быть, рождается из любви к дочери и позволяет пойти на многое, стиснув зубы.
Но Айку не нравится эта мысль - грустная мысль, если уж на то пошло: ему не нравится думать, что у Нади нет другого пути, у ее дочери нет другого пути. Не то что он считает, что жизнь должна состоять только из приятных вещей - ему за сорок, он не наивен, чтобы считать, что кто-то должен ему справедливости, но Надя - Надя другое дело.
Она никак не заслуживает того, что с ней произошло, не заслуживает всего этого, и он хотел бы сделать для нее все, что угодно, но что он на самом деле может - у него нет денег, нет никаких перспектив, нет ничего, чем он мог бы ей помочь, кроме сраных вафель и молочных коктейлей, чтобы она хотя бы улыбнулась.
И когда у нее получается, он рад - в самом деле рад, как будто это что-то доказывает, но больше рад тому, какое у нее становится лицо, чуть удивленное, восторженное, гордое.
Очень красивое - она очень красивая, и дело даже не в том, что он может смотреть на нее, зажмурившуюся, сейчас, и не в том, что на ней только тонкий купальник, обтянувший мокрое тело, практически ничего не скрывающий, он и не смотрит ни на ее грудь, ни на живот, который она подставляет солнечным лучам, ни на ноги. Смотрит ей в лицо - и думает, какая же она красивая и как же сильно его к ней тянет.
Что с этим делать - Айк не знает, не знает, как сделать так, чтобы она не боялась его, чтобы не боялась секса. Наверное, никак, наверное, нужно куда дольше времени - да и он не специалист, чтобы помочь в таких вещах, и даже если пройдет время, мало шансов, что он в ее вкусе. Ей, наверное, нравятся другие - совсем другие, и уж точно не понравится человек, который так много о ней знает такого, о чем и вспоминать-то не хочется.

Будто почувствовав его мысли, она вдруг теряет только что обретенное равновесие - уходит в воду чуть ли не с головой, вцепляется ему в руку в поисках опоры, сжимается вся, рвется на берег. Устала, говорит, но Айк слышит в ее голосе и боль, и страх, и какое-то бессилие, только не может понять, в чем дело.
Он смотрит ей вслед, как она выбирается на берег, как падает, потом поднимается, бредет к покрывалу на песке - хочет пойти за ней, но не уверен, не сделает ли хуже.
Но и не остается плавать - он не за этим приехал.
Тяжело выходит из воды, доходит до пледа - краб закопался в песке рядом с сигаретной пачкой, запросто не заметишь, и Надя тоже не замечает.
Айк поднимает пачку и вспугнутый краб бежит прочь, боком, нелепый и смешной, оставляя на песке странный зигзагообразный след.
В пачке всего две сигареты, Айк вытаскивает одну, капая на край пледа, возле которого стоит, прикуривает- посмотри на них издалека и чисто отпускники, приехавшие провести день на пляже, вот только подойди ближе, взгляни внимательнее, и от этой идиллии не останется и следа.
Надя выглядит потерянной - совсем не так, как когда бежала в воде или училась плавать. Сейчас, кажется. ей все равно, где она - у океана или в квартире, пропахшей табаком, а ведь она так предвкушала эту поездку.

Айк боится расспрашивать, не знает, как подступиться - молча курит, пока солнце и ветер обсушивают ему плечи, потом снова заглядывает в сигаретную пачку.
- Я отойду за сигаретами, здесь близко. Быстро приду.
Он все время говорит ей, куда уходит - нелепая какая-то привычка, она не то что спрашивает - вот и сейчас тоже.
Забирает бумажник из джинсов, сует ноги в шлепанцы, идет к краю пляжа, где начинается променад - там полно небольших киосков, работающих если не круглосуточно, то близко к тому.
Ждет в небольшой очереди, покупает сигареты, потом, порывом, вафельный рожок мороженого - три шарика, посыпка из сахара, кокосовой стружки и миндаля, малиновый сироп сверху, все, как Наде может понравиться.
Пляж, мороженое - если это поможет ей снова повеселеть, он принесет ей три, десять порций.
Аккуратно держа рожок в салфетке, Айк оборачивается, прищуривается - находит их плед, ее, а рядом с ней какого-то мужика, не из тех серферов, которые держатся возле своего внедорожника у края парковки, а вообще другого.
Почему-то в первый момент Айку кажется, что это кто-то из тех парней Престона, и он торопливо шагает по песку, на ходу просчитывая план действий - вырубить мужика, уехать, пока не прибыла полиция, не возвращаться в клуб, сменить квартиру, может, даже убраться из Майами, переехать южнее, какая разница...
- Эй, - окликает он незнакомца, подходя ближе. - Эй, у тебя проблемы, приятель?

Мужик справляется сам - сам понимает, что надо отвалить. Отваливает, напоследок отвешивая комплимент, неуклюжий, едва ли действительно лестный хоть Айку, хоть Наде, с учетом всей ситуации - а еще тупой, как будто Айк пошел и в магазине выбрал себе подружку, и теперь нуждается в похвале своему вкусу.
Но Айк молчит - и мужик отваливает, оборачивается через пару шагов, натыкается на взгляд Айка вослед и больше не оборачивается, так и шагает по линии прибоя вразвалочку, в поисках, наверное, другой скучающей девчонки.
И, может, ничего такого - он к Наде даже пальцем не прикоснулся, Айк следил, пока шел, и она не выглядит сильно-то испуганной - но Айк все равно думает, как славно было бы догнать этого туриста и научить его не навязываться, сваливать, если девчонка сказала, что не скучает.
Надя подтверждает, что не испугалась - почти не испугалась, смотрит на него снизу вверх, сидя на растеленном пледе, с интересом смотрит на мороженое.
- Тебе, - фыркает Айк, отдает ей рожок в протянутую руку, фыркает снова - ну конечно, Руби, поди, к своему "отвали" прибавляет, что в противном случае откусит все, что желающий свести с ней знакомство, когда она не в настроении, захочет положить ей в рот, и звучит это довольно убедительно, по крайней мере, Айку еще не приходилось вмешиваться, когда кто-то был слишком навязчив с Руби.
И дело не в том, что она никому не отказывает - последнее время, по крайней мере, сколько Айк работает в клубе, но, наверное, ее способ не подойдет Наде.
Айк даже не спрашивает, что этому мужику надо было - понятно, что. Он цепляется мыслями за то, что она сказала - что она тут не одна, с бойфрендом, - позволяет себе распробовать эту мысль. Знает, что это не правда, понимает, почему она так сказала, что ничего не имела в виду - но, наверное, со стороны они и правда могут смотреться как парочка, выбравшаяся на пляж в свободное время.
- Я больше не отойду, не парься.
На пляже становится люднее - они приехали слишком рано, но вот кое-где, будто проклюнувшиеся грибницы, появились яркие подстилки и широкие полосатые зонты, укрывающие мамаш с детьми, обряженными в панамки, и компания подростков, променявшая школьные стены на океан. Для Айка чем больше людей - тем выше вероятность проблем, но, за исключением уже отошедшего совсем далеко мужик в кепке, других одиноких охотников не видно.

Айк садится на краю пледа, прячет бумажник обратно в джинсы, постукивает еще невскрытой пачкой по колену. Солнце жарит все сильнее, бликует на воде так, что приходится щуриться - он искоса смотрит на Надю, увлеченную мороженым, скользит взглядом по ее покрасневшим плечам, по нежной линии груди, спрятанной в тонкой ткани.
Ему нравится быть на солнце - в квартире от жары душно, мокро, плохо, а здесь, на пляже, благодаря ветру с воды, совсем не так жарко, и это чревато проблемами: запросто не заметишь, как обгоришь. Ему не страшно - у него шкура дубленая, как следует прожаренная солнцем Ближнего Востока, но Надя - дело другое, и ее светлой коже точно нужна защита.
Он подумал об этом вчера - он вообще дохрена о ней думает, особенно пока торчит в клубе. Думает, что бы еще купить, чтобы ей было комфортнее - глянцевые журналы с телевизонной программой, вафли на завтрак, шампунь для светлых волос, зацепился краем глаза в супермаркете... О такой ерунде, лишь бы не думать о чем-то еще - о ее теле, запахе ее кожи, о том, как он хотел бы стать для нее не просто случайным попутчиком, а кем-то еще. Бойфрендом, партнером - тем, кто имеет право приносить ей мороженое, утешать, когда она расстроена, тем, от кого она не побежит без оглядки из воды, чтобы сжаться в комок на покрывале.
Тем, кто может проявить заботу - и не напугать ее, не напрячь этим, не вызвать мысль, что она что-то должна взамен.
Тем, кого она не будет бояться.
- В мешке крем от солнца. Лучше намажься, как следует, иначе сгоришь - кажется, что не так уж и жарко, но из-за ветра и близости воды солнце лютое, запросто получишь ожог и два дня проваляешься в постели.
Это просто крем от солнца, напоминает себе Айк. Не та мазь, которая ей потребовалсь после сеанса на складе - и при этой мысли он сжимает зубы, дышит сломанным расплющенным носом: хорошо, конечно, что по делу того урода про Надю все еще никто не спрашивал, может, так и не найдут связи с ней, но Айку хотелось бы, чтобы все вокруг знали, каким тот был мудаком. Все его знакомые, родственники, коллеги - все, и чтобы плевали на его могилу, а не лили слезы, и чтобы копы закрыли расследование, а не искали его убийцу, потому что таким, как он, туда и дорога.

Он тоже смотрит на их руки рядом - ее, хрупкую, изящную, светло-розовая кожа, длинные пальцы, ногти, и его, куда грубее, темнее, как будто из дерева. Она тоже это видит - то, насколько они разные? То, что он, кажется, ее сломать может, слишком сильно сжав пальцы вокруг ее руки, или слишком грубо схватив. Вдруг, таким непрошеным откровением, ему приходит на ум, что он понимает - почему она тогда расплакалась, почему так отреагировала. Почему сказала, что это всегда и больно, и неприятно - учитывая, какая она, насколько меньше, насколько... Нежнее, подбирает он слово.
Насколько не подходит тому, что с ней хотят сделать - и он в том числе.
Это неприятная мысль, Айк убирает ее подальше - нет, конечно, нет, он не собирается причинять ей боль, не собирается заставлять ее спать с ним. Тот раз был случайностью, ошибкой - и они это прояснили, и с тех пор Айк вдвойне осторожничает: никаких взглядов, никаких лишних прикосновений, он даже старается не торчать с ней в одной комнате, хотя это довольно сложно, учитывая размеры и планировку его квартиры.

Эти мысли уводят его далеко - он даже не сразу понимает, о чем она спрашивает, и удивленно смотрит в ответ, потом пожимает плечом.
- Нет, все в порядке. Я не обгораю.
Она почему-то вспыхивает, прячет глаза, возится вокруг сумки, достает то одно, то другое - Айк с трудом отводит взгляд, снова смотрит на океан, на неустанно влекомые к берегу волны, которым так и не суждено достичь своей цели, и с опозданием до него доходит: быть может, он тоже должен предложить ей помощь.
Чуть ли не исподтишка, Айк оглядывается - ее плечи блестят от крема, но спина сухая, позвоночник проступает под завязками купальника соблазнительной полосой, на светлом бедре след от резинки бикини, но синяки почти сошли, побледнели и едва заметны, если не присматриваться, а легкий загар и вовсе их скроет.
Но лучше бы, конечно, ей загореть, а не обгореть.
- Ты спину пропустила. Самой неудобно, давай я.
После ее собственного вопроса ему легко предложить самому. Ему даже хочется сделать это - показать ей, что все в порядке. Между ними в первую очередь все в порядке. Что он намажет ей спину кремом от солнца - и остановится. Что ей не нужно его бояться или беспокоиться, что он не сдержит обещание не обижать ее.
Айк выдавливает на ладонь крем, много, не скупясь - ни к чему экономить, учитывая, какая у нее светлая кожа, как будто она на солнце почти не бывает. Крем пахнет кокосовым маслом - сладко и приторно, и сам напоминает расплавленное масло, когда Айк касается ее спины широким движением, и снова, и снова - как будто между ними и правда что-то есть, что-то большее, чем вынужденное соседство, что-то кроме ее робкой благодарности и его попытки игнорировать то, как сильно он ее хочет.

Казалось бы, ничего такого - он делал вещи и куда интимнее с ней, едва ли она забыла, едва ли он забудет - но все равно, Айк очень остро воспринимает каждое касание к ее спине, даже такие прикосновения, продиктованные необходимостью, а не чем-то еще.
Сначала он думает, она вздрогнет - или даже отстранится, попросит перестать, но этого не происходит: она только вздыхает тихонько, он чувствует ее вздох ладонью.
Вздыхает, подтягивает к себе колени, наклоняет голову. Светлый мокрый хвост падает на грудь, Айк втирает крем ей в спину, от плеч и до самого края трусов, прямо поверх завязок лифчика, а она тихо дышит под его рукой, дышит и не отстраняется.
А потом как-то так выгибает спину под его пальцами, за его пальцами - как будто хочет еще прикосновения, продлить его, что ли, и Айк не может не отреагировать. Крем уже давно впитался, он как будто ее просто гладит - гладит и гладит, пока она про дочь рассказывает, а потом происходит вот это, и это выбивает из него большую часть мыслей, и он ведет прижатой ладонью по ее лопаткам уже лаской, разводит пальцы, чтобы больше ее кожи захватить...
И, кажется, все портит, потому что вот теперь она все же отстраняется, прячется под полотенцем, он и лица ее не видит, видит только тонкую руку, на которую она опирается, пальцы на покрывале.
Смотрит ей тупо в спину, не зная, что сказать - тебе понравилось? Тебе понравилось, как я тебя касался?
Но едва ли этот вопрос стоит задавать - она ясно дала понять, что не хочет. Ни его, ни кого бы то ни было - и не то что Айк в самом деле удивлен, учитывая тот склад, учитывая, как она выглядела, когда он увидел ее на парковке.
Он даже понимает, что она чувствует - не то что бы его отношения с сексом после тюрьмы можно было назвать беспроблемными и радужными, но ему на руку играет тот факт, что здесь, вне камеры, крайне мала вероятность, что ему придется схватиться сразу с несколькими злобными ублюдками, а каково ей - с ее хрупкостью, нежностью, даже миниатюрностью - знать, что она и одному мужику не сможет дать отпор, если только не счастливый случай?
Знать, что каждый раз, когда она отказывает - она отнимает надежду у своей дочери, отнимает, быть может, год жизни?
Может ли он винить ее за то, что ее даже мысль о сексе пугает до дрожи?
Это не его вина, что она сломалась - он не прикладывал к этому руку - но и его тоже, потому что, и Айк жестко себе напоминает об этом, он мало чем отличается от тех, кто хотел ее трахнуть. Ничем не отличается, говоря начистоту - разве что не довел дело до конца.
- Так ты хочешь ее сюда привезти? - спрашивает он после этой паузы, которая их обоих отгородила как прозрачным куполом от всего остального пляжа. - Милу? Здесь, в Штатах, делают операцию, которая ей нужна? Которая ее спасти может?
Он не знает, может ли спрашивать - но она сама заговорила о дочери, а ему хотелось спросить, хотелось узнать больше. И все еще хочется.
Ему столь многого хочется - от нее. Столь многого - чего она не может ему дать.
- Эй, все в порядке? Мы можем поговорить об этом. Ты можешь со мной поговорить, если хочешь.
Он накрывает своими пальцами ее пальцы на покрывале, снова удивляется тому, какая она... Изящная, наверное. И какая сильная, раз столько времени вывозила все, что на нее навалилось.
День на пляже - такая малость, а она корит себя даже за это, как будто отняла этот день у дочери, и Айк снова думает о том, каково ей было на том складе, каково было ехать туда, раз за разом туда приезжать, раздеваться, ложиться на тот матрас - и считать, сколько еще раз ей нужно будет пройти через это, чтобы собрать нужную сумму.
Она как-то сказала ему, что делает это ради денег - но это не так. Она делала это ради дочери - а сейчас, наверное, думает, что предает Милу, раз больше не может.

Он, наверное, опасается, что что-то испортил, сильно испортил, когда слишком продлил прикосновения - и сейчас она уйдет в себя, замолчит, замкнется, и потому, когда она все же говорит о Миле, рассказывает о том, как это все сложно, о том, что дочь ее не помнит, Айк рад этому.
Она говорливая, не вот болтушка, но говорливая, а Айк по себе знает, что это важно - говорить с другими людьми важно, иначе запросто забудешь, что ты тоже настоящий, что живой, пусть и через боль, через неприятие, и не хочет, чтобы с ней такое произошло, чтобы она окончательно в своем кошмаре потонула, решила, что у нее нет будущего, что ей нет места в мире, во всем огромном мире. Вот и старается с ней разговаривать - обо всем, о повседневных делах, о том, чего еще купить в холодильник, о прочитанных книгах - и сейчас даже не столько слушает, что она ему рассказывает, потому что как он ей тут поможет, он не Господь, чтобы рак вылечить, даже не медик, сколько слушает ее голос, смотрит на нее, за тем, как у нее лицо меняется, когда она о дочери рассказывает, о пони, о мультиках...
Она так и не убирает руку - и Айк тоже не убирает пальцы, они как будто за руки держатся, вот на что это больше всего похоже, и ему снова кажется, что это... Ну, вроде как знак. Хороший знак.
Это, конечно, слишком оптимистично - думать о том, что у них может что-то получиться, думать, что его симпатия к ней может быть взаимной, и Айк выбросил эти мысли из головы, но вот сейчас, когда она приняла его помощь с солнцезащитным кремом, когда не убирает пальцы, слабый привкус надежды все равно возвращается, и эта надежда сейчас пахнет для Айка кокосовым маслом.

Голос у нее дрожит, опасно обрывается, губы складываются в эту гримаску, полную страдания - Айк ее уже в памяти воскресить может, даже видеть не нужно - и ему приходится напрячься, чтобы расслышать, что она дальше говорит, о чем спрашивает после того, как пообещала не плакать.
Серферы некстати врубают музыку в своем внедорожнике, какой-то рэпер бодро зачитывает о законах улиц, на которых нет места слабакам. Айк сдвигается по пледу дальше, чтобы ей не приходилось через плечо на него оглядываться, ложится на бок, опираясь на локоть, гладит ее пальцы - очень осторожно, как если бы она была дикой птичкой, а он натуралистом, желающим ее приручить.
- Ты мне и сейчас нравишься.
Он даже не уверен, что понимает, о чем она, что имеет в виду - причем тут "Катманду" и тот склад, причем тут все эти вещи, которые с ними обоими случились. Больше того, она ему, может, поэтому даже еще больше нравится - потому что он чувствует в ней тот же надлом, который есть в нем самом, пусть даже они больше никогда в жизни об этом не поговорят. Достаточно и того, что он чувствует это - хотя ему не нравится эта мысль, не нравится думать о ней как о сломанной.
- Не думал, что это настолько незаметно, что нужно спрашивать.
Он смотрит на нее снизу вверх, на ее бледные колени, на левой прилипший песок, еще не сметенный порывом ветра, в ее лицо, сейчас едва ли не испуганное, какое-то жалкое, полное смятения - она не ожидала такого ответа? Не думала, что нравится ему - после всего? После того, как он едва ее не трахнул, после того, как выложил о себе всякое, чего бы и родной матери не стал рассказывать?
Но если она в самом деле не думала - если считала, что для него почему-то клуб и тот мудила должны что-то значить, должны мешать, - то, может быть, в этом все и дело, а вовсе не в том, что ей неприятен он?
Эта мысль прежде не приходила ему в голову, но сейчас приходит, он прямо крутит ее в голове и так, и эдак, и ведь это же не лишено смысла, раз она об этом спрашивает.

Айк обхватывает ее пальцы своими, отрывает ее руку от покрывала, кладет себе на грудь, прямо над татуировкой - ему так давно хотелось, чтобы она его коснулась, что сейчас он никак не может придумать, почему не стоит так делать.
- Мне все равно. Я понимаю, почему ты работала в клубе, понимаю, почему ездила с тем уродом. Это не важно. Это не делает тебя хуже. Ты мне нравишься. Давай попробуем. Я не стану на тебя давить, заставлять что-то делать, спать со мной, буду ждать, пока ты сама не захочешь. Ничего не будет, пока ты не захочешь, будем ждать - месяц, два, три... Сколько нужно.

- Не надо извиняться, - говорит Айк, надеясь, что в его голосе нет разочарования. - Все в порядке. Ты имеешь право отказаться, имеешь право не хотеть. Я большой мальчик и переживу это.
Она имеет право не хотеть, но она не сказала, что не хочет попробовать - сказала, что не может, и Айк это услышал. Для него это разные вещи, он чувствует эту тонкую разницу, потому что примерно представляет себе, что она чувствует, что пережила.
А еще он слышит, что нравится ей - и что она думает, будто это как-то нечестно по отношению к нему, раз у нее ничего для него нет.
Это не так - потому что кроме секса есть много другого: он и не думал, что одиночество вовсе не было его сознательным выбором, а теперь, с присутствием Нади, ему даже его убогая квартирка кажется лучше, и нравится, что она его встречает по утрам, и что готовит, хотя не обязана, и что ему есть, с кем поговорить, в течение дня.
Вот что у нее для него есть - ощущение нормальности, ощущение дома. Жаль, что он не может ей дать того же - ведь если так посмотреть, это ему нечего ей дать.

Но кое-какая мысль у него все же есть.
- Все в порядке, - еще раз говорит Айк, чтобы закрыть тему.
Может, она права, когда говорит, что никогда не сможет и не захочет секса - а может, и нет. Они сегодня перевыполнили норму прикосновений за прошлую неделю - и она его не остановила, не отодвинулась, не попросила перестать. Терпела? Не хотела обидеть? Это неприятная мысль, но Айк так и не думает: дело в другом. Это не было про секс - для нее, совсем не так, как тогда, на диване. и потому она восприняла это спокойно, но, на самом деле, разница не так уж велика, и он точно знает, что для него это было и про секс тоже, и когда она осторожно погладила его по груди, убирая пальцы, это тоже было про секс. Про то, что секс может быть и таким - а не только на затянутом в чехол матрасе, с огромной насадкой на металлическом агрегате, рвущей тебя раз за разом, со спермой на лице и ложью про деньги в следующий раз. Немудрено, что такого она не хочет - немудрено, что говорит, что не захочет никогда.
Но прямо сейчас Айк не собирается давить, не собирается продолжать этот разговор, который делает ее еще грустнее - всему свое время, нужно дать ей отойти, нужно дать самой почувствовать, что она не пустая, что ей с его слов.
Время. Нужно время для восстановления - это он хорошо знает.
А ему, должно быть, нужно вот это - знать, что ее больше никто не обижает.

- Послушай, насчет Милы... Насчет того, чтобы привезти ее сюда - ты уже выясняла, как это можно сделать? Насчет визы для нее, насчет того, чтобы все получилось? Если мы уладим вопрос с твоим пребыванием в Штатах, как ты планировала привезти ее, по какой-то программе? Если операций может потребоваться несколько, вам обеим, наверное, лучше жить тут, чтобы не проходить через все эти процедуры в посольстве раз за разом?
Он так и лежит на боку, подперев голову рукой, подставив плечо солнцу, смотрит на то, как одинокая капля воды ползет по ее бедру, затем поднимает руку, легко смахивает эту каплю, но не задерживает касание - хватит с них на сегодня, это марафон, а не спринт.
- Ты могла бы выйти за меня. Здесь, в Штатах. Получить грин-карт, а Мила сможет приехать по каналу воссоединения семьи. Учитывая ее ситуацию, тебе могут пойти на встречу намного быстрее. Ты замужем там, у себя дома? Отец Милы - он может быть против?

Она так удивляется, как будто никогда не думала об этом - не о том, чтобы выйти замуж за него, а о том, чтобы выйти замуж здесь, в Штатах, чтобы остаться навсегда.
Так удивляется, как будто не верит, что он может такое предложить, что кто-то может такое предложить, а потом Айку становится немного понятнее, почему.
Нет, она не замужем. Нет, с отцом Милы проблем не будет, потому что у Милы нет отца.
То есть, отец, конечно, есть - целых трое, на выбор, но это все равно, что нет ни одного.
- Ясно, - медленно говорит Айк, позволяя этой информации как-то улечься внутри себя.
Хочется курить, но он терпит, не отводя взгляда, так и смотря ей в глаза - не хочет, чтобы она решила, что ему теперь не хочется на нее смотреть или что-то вроде того.
- Ну, значит, никто не помешает тебе переехать вместе с дочерью.
Она все еще красная - краска залила грудь над купальником, шею, щеки, все лицо до самых волос.
Никогда не целовалась, повторяет Айк про себя.
Никогда не целовалась.

- Я серьезно. Я свободен и хочу тебе помочь с этим. Просто так. Это нормально, помогать человеку, который тебе нравится, просто так. Просто потому что можешь.
Вряд ли она в это так уж верит - и когда она пошла с ним с парковки, вряд ли это из-за того, что верила ему, в том состоянии она, наверное, пошла бы с кем угодно - но она все еще живет у него, и Айк дорожит тем, что с ним она чувствует себя если не спокойно, то близко к тому.
Ей это сейчас нужно - безопасное пространство, нужно знать, что ее никто больше не тронет против ее воли.
Ее ребенку четыре - значит, это было лет пять назад. Сколько ей было, семнадцать?
Первая вечеринка, первая выпивка, обернувшаяся изнасилованием и беременностью - и с этим ей уже никто не сможет помочь, как бы не хотелось, но нужно жить дальше, и ее маленькая дочь больна.
- Не парься о паспорте, я кое-что придумал, придумал, как его достать. Подумай лучше о том, что я предложил. Сколько ты уже здесь нелегально, когда закончилась твоя виза?
Он меняет тему - судя по ее смущению, обсуждать изнасилование на вечеринке вообще не лучшая мысль, но Айк ценит, что она ему рассказала, ценит, что доверилась.
Меняет тему, шарит рядом в поисках солнцезащитных очков, нацепляет на глаза, хватается за сигаретную пачку, сдирая ленту.
Закуривает с удовольствием, подставляя лицо солнцу.
- Подумай. Я не стану давить, но это хороший вариант. Решит ряд проблем, если мы разберемся с твоим паспортом.

Она так торопливо, так сразу соглашается, едва он договаривает, что Айк снова смотрит ей в лицо через темные стекла, пытаясь понять - она боится, что он передумает? Боится, что это все же шутка, дурацкая несмешная шутка?
Эта мысль - о браке - пришла ему в голову внезапно, буквально только что, когда он услышал, что она хотела привезти дочь в Штаты - но ему кажется, что это хорошая мысль и хорошее дело. И есть еще кое-что - даже несмотря на то, что он понимает, что Надя не станет ему женой в полной мере, что между ними по-прежнему будет стоять ее страх перед сексом, воспоминания о пережитом, хоть стань она его женой на бумагах, ему все равно нравится эта мысль. Так он сможет лучше о ней позаботиться, о ней и о ее девочке - так она будет рядом, будет встречать его с работы, будет варить кофе, будет присылать список покупок, а это уже совсем не так мало, как ей кажется.
Даже если они в самом деле никогда не лягут в постель - Айк умеет довольствоваться тем, что есть. Умеет быть благодарным даже за то немногое, что получает - а Надя дает ему куда больше, чем думает.
А потом она спрашивает, не опасно ли то, что он придумал - и Айк тушит сигарету в песке рядом с покрывалом, закладывает обе руки за голову, стараясь не показать, как ему важен ее вопрос. Как много значит то, что она волнуется - она же волнуется, так? Волнуется о нем, вот что это значит.
Улыбается ей коротко, кивает на книгу.
- Не парься об этом. Все будет в порядке. Я подремлю, лады? Ты не заскучаешь? Если заскучаешь, разбуди, придумаем что-нибудь, сходим в воду или поедем домой.

Она дает ему поспать - он просыпается, наверное, часа через три, когда солнце палит вовсю, как следует выспавшимся после ночи в клубе. Потом снова идут в воду - прибой пуст, те, кто намерен героически просидеть в самое пекло на пляже, попрятались под зонтиками и с неодобрением смотрят на него и Надю, торчащих в воде. На этот раз у нее получается лечь на воду почти с первого раза - Айк терпеливо страхует ее, потом снова доплывает до буйка и обратно, и они решают уйти с пляжа, чтобы переждать жару.
Уезжают в какой-то громадный супермаркет, почти пустой в понедельник днем - в нем тихо и прохладно, они гуляют по каким-то отделам с дешевой мелочевкой, покупают игрушку-пони из того самого мультика, который нравится ее дочери, тут же спускаются на первый этаж, оформляют посылку с этим пони в Беларусь, на имя надиной матери, Надя вкладывает открытку, Айк не заглядывает в текст, диктует обратный адрес, оплачивает самую ускоренную доставку, все это в каком-то угаре - как будто они в самом деле парочка, решившая пожениться, он даже не уверен, чувствовал ли себя так, когда готовился к тому своему настоящему браку - не уверен, что чувствовал такое опьянение женщиной, которая идет с ним рядом.
Обедают на пустом фудкорте, потом, когда на фудкорт потянулись на обеденный перерыв работники из близлежащих офисов, спасаются в прохладе кинозала - смотрят какую-то комедию, Надя не всегда поспевает за шутками, у одного из актеров невероятный акцент, и Айку приходится повторять ей помедленнее, и она смеется невпопад, и ему тоже становится смешно.
Когда дневная жара спадает, они снова возвращаются к океану - их место занято каким-то громадным семейством с целым выводком детей, приходится устроиться подальше, и он думает, что это станет проблемой - смотреть на гомонящих детей, но Надя принимается рассказывать ему о Миле, о том, какая та красивая, какая сообразительная, какие она любит мультики и какие игрушки, и Айку начинает казаться, что он и сам знаком с Милой, а потом Надя снова учится плавать, и хотя у нее все еще не получается, она все же пытается, и Айк все хочет сказать ей, что у нее получится, все получится, и не только плавание, но как-то не находит слов, не находит повода.

Видимо, он все же переоценил свою солнцеустойчивость - когда они возвращаются домой, ему едва удается припарковаться, а после попасть ключами в замочную скважину: любое действие, приводящее в движение майку на спине и плечах, отдается дискомфортом, Айк может думать только о мокром холодном полотенце.
В квартире, пока Надя в душе, он стаскивает майку, пытается через плечо оглядеть урон. Мочит в раковине майку, выкручивая холодную воду, надевает - но она вскоре становится теплой и липнет к плечам, делая только хуже, и Айк идет на крайние меры: садится спиной к открытому холодильнику, опирается затылком о дверь верхней камеры и пытается заставить себя отлипнуть от холодильника, снова весть за руль в раскаленный пикап и проехаться до аптеки за какой-нибудь мазью.
- Ты в порядке? - спрашивает у Нади, когда она появляется из ванной - ее кожа намного светлее, вдруг ей не помог и крем.

Он ошеломлен этим напором, с которым она берется за него - впервые за все время, сколько он ее знает, она говорит таким тоном, не допускающим возражений, с этой ворчливой лаской, как будто он ребенок, совершивший глупость. Ошеломлен настолько, что даже не сопротивляется - позволяет поднять себя с табурета, дотолкать до дивана... Она тянет и причитает - обещает аспирин, охает над ним, как будто он не обгорел слегка, уснув на солнце, а как минимум поймал сквозное осколочное, и Айку и стремно из-за этого с одной стороны, что он, ребенок, чтобы за ним так ухаживать, а с другой стороны - наверное, приятно. Приятно - и сейчас она его точно не боится, не дергается из-за его присутствтия, из-за того, что они наедине в квартире и на ней только полотенце.
Полотенце большое, намотано как следует - ему приходится отогнать от себя мысль, что под ним только ее тело, хранящее солнечное тепло и пахнущее гелем с фруктовой отдушкой.

Впрочем, прикосновение ледяной сметаны из холодильника к его собственной обожженой коже выбивает из головы все лишнее: Айк шипит, подбирается, утыкается лицом в подушку, которая пахнет ее шампунем, но тут же чуть не смеется с себя - ну что, каково это?
Каково почувствовать на себе всю эту заботу?
Кисловатый привкус аспирина мешается в горчащим цитрусовым вкусом чая - это Надя придумала, так и знала, что им после пляжа захочется пить, и эту жажду хорошо смывать холодным чаем с лимоном, и сейчас Айк стакан осушивает залпом, едва замечая таблетку, и покорно терпит, пока она по нему сметаной мажет.
Ну вот, не хотел ее напрягать на пляже, не хотел множить эту неловкость между ними, необходимость друг друга касаться, необходимость слишком близкого контакта, а теперь она ка будто забывает об этом, гладит его по спине, по плечам.
- На спине почти норм, там... Келоидные рубцы, ничего не чувствую. Плечи и сверху, вот по загривку...
Она гладит его по голове, по затылку, ерошит волосы - сама его касается, по собственной воле, и сейчас это не для того, чтобы намазать его сметаной, а просто... Потому что ей захотелось?

Айк удерживает в себе желание схватить ее за руку, притянуть ближе - давай-ка понемногу, приятель, советует сам себе. Понемногу - представь, что идешь по минному полю. Саперы поработали, вешки видны - но шаг влево, шаг вправо и все взлетит на воздух, поэтому давай-ка осторожно. Шаг за шагом и никаких резких движений.
Он поднимается на локте, берет принесенный чай, сразу же выпивает - ладно, пить ему и правда очень хочется, должно быть, небольшое обезвоживание.
Смотрит на нее, устроившуюся на краю дивана, замотанную в полотенце - и отодвигается немного, давая ей больше места. К ночу надо будет что-то придумать с этим - до сих пор у них получалось спать по очереди, она спала, пока он был в клубе, он спал утром, возвращаясь, пока она торчала на кухне, но этой-то ночью он никуда не уходит, как они уместятся оба и захочет ли она: в прошлый раз, когда она решила подремать рядом, это закончилось его большой ошибкой и ее слезами, Айк не хочет повторения, и не думает, что ей удастся хорошо выспаться рядом с ним.
Но это решаемо, наверное - в крайнем случае, он сможет уйти в пикап.

- Нормально. Очень странно пахнет.
С этой сметаной он намучился, пока понял, что она имеет в виду - и все равно Надя осталась недовольна: жидковата. Но, выходит, ею еще и лечат ожоги - в ее стране, то-то его врачи в госпитале не были в курсе, а может, и жаль, что не были.
Для Айка это все больше похоже на игры с едой - ну вот вроде как взять в койку пинту взбитых сливок или там кленовый сироп, если не жаль простыни, но эту штуку он оставляет при себе: не думает, что Наде понравится. Едва ли ей любая шутка о сексе понравится.
- Да, пожар. Как раз в последний мой тур, в Сирии. Не знаю, чья это была ошибка, но нашу колонну обстреляли свои же, дружественный огонь со стороны Турции. В наш бээмпэ угадила ракета, сдетонировал боезапас, находяшийся внутри... Мне не повезло - когда транспорт перевернулся от взрыва, меня крепко приложило головой и зажало стойкой, не смог сам выбраться, отключился на время. Пока ребята смогли вытащить, я уже хорошо горел.
Хорошо горел - и потом снова отключился, когда сержант упал на него, чтобы потушить. Пришел в себя уже в медицинском транспортнике, где-то над атлантикой, от жуткой боли - но медик вкатил ему конскую дозу обезболивающего и Айк опять отрубился.
А потом потянулись мучительные дни в госпитале - и про это ему совсем не охота рассказывать.
- Нервных окончаний там нет, как будто броненосец, знаешь. Ничего не чувствую, холод, жар, ничего - просто касание, - переводит он тему, чтобы не вдаваться в подробности того, как это было, оказаться выброшенным из привычной жизни. - Получил Пурпурное сердце, в коллекцию. Ну и увольнение, контузия, вроде того... Списали с почетом, мне и тридцати пяти не было... Другие, бывает, за десять туров ни царапины не получают, до генералов дослуживаются, а я типа невезучий. Два Пурпурных сердца - нет, не возможный максимум, конечно, но парни шутили, что когда я в расчете, им за себя не так страшно - все равно я притяну на себя любое дерьмо. Контузия, ожог этот, еще осколком зацепило, во втором туре, бедро разворотило... Чуть кровь не истек, возле самой бедренной артерии.
Он берет ее за руку, укладываясь на бок, тянет ее руку и кладет себе на джинсы, чуть ниже паха, прижимает плотно - хирурги постарались, но узловатый шрам прощупывается легко, даже через джинсу. Впрочем, шрам все равно высоко - даже в пляжных шортах не заметишь, только наощупь.
- До сих пор помню - опускаю взгляд, а у меня из ноги торчит гребаный металлический штырь с десяток дюймов. Думал, без ноги останусь, а о том, что мог и вовсе - про это только позже медики сказали, мол еще чуть-чуть, и от кровопотери бы кончился.
Ему не то что приятно об этом рассказывать, нет, конечно - но все же это рассказ о тех временах, когда он был кем-то, куда лучше, куда моложе, и у него еще было будущее, вовсе не такое, как все в итоге обернулось, и Айк сам не замечает, но в его голосе чуть ли не оживление, чуть ли не энтузиазм: ему нравился тот парень, которым он был когда-то, несмотря на то, каким глупцом тот парень был.
Каким самым настоящим наивным глупцом.

Он, кажется, ее пугает - ну вот когда за руку хватает. Она сразу вся напрягается, собирается, вот-вот вскочит и побежит, и осторожно забирает руку, как днем, на пляже.
Осторожно, как будто боится, что он не даст ей этого сделать - а потом, как будто смутившись этой своей реакции, гладит его по голове, как ребенка.
Айк не идиот, кое-что понимает, делает выводы: ее пугает, когда он проявляет инициативу. Пугает - и не то что совсем необоснованно - что он может ее заставить, силой удержать. Он может - она невысокая, хрупкая, он с ней одной рукой справится, он в тюрьме от скуки читал и на тренажерах торчал, нельзя сказать, что потерял форму, и она, наверное, тоже это знает, что он может. Что если он захочет - она и сделать ничего не сможет, и хотя он сказал, что не тронет, не обидит, ничего не будет, одно дело услышать, а другое - почувствовать, как он ее держит.
Наверно, для нее это все слишком - и Айк это принимает: не трогать ее без разрешения. Не удерживать. Не прижимать к себе - впрочем, нельзя сказать, что она совсем прикосновений не терпит: его она касается, мазала сметаной, гладит по голове.
Может, ей это помогает не бояться - раз она сама. Может, дает ощущение контроля - Айку, в общем, ровно, если ей ровно, и он только мотает головой.
- Не страшно, а... Ну, странно. Адреналин же. Вообще не думаешь о смерти, а когда думаешь - это не страшно.
Ну то есть, и страшно тоже - но Айк сейчас понимает: это не страх был. Со страхом он позже познакомился, не в Корпусе, а там было чисто животное такое желание спастись, инстинктивное, которое почище любого рационального жизнь спасает.
Она, наверное, даже не поймет, попытайся он ей рассказать - Айк без обиды об этом думает: у них и так хватает, в чем они друг друга понимают, еще не хватало, чтобы он пожалел, что она под артиллерийским огнем не сидела в окопе в ожидании команды в атаку.
Не поймет - и ладно, и, на самом деле, ему приятно, что она с ним нянчится, пусть даже он себя немного глупо из-за этого чувствует: ему за сорок, а она вокруг него как вокруг ребенка.
Но все равно приятно, и он подтягивает подушку под грудь, подпирает подбородок скрещенными руками, смотрит, как она наконец-то взялась за свой рюкзак - все, это значит, остается?

- Нет, не хочу, не дергайся, все нормально. Сметана эта твоя и правда помогает, я в порядке, - говорит Айк, когда она возвращается, и снова ложится на бок. - Сейчас дождусь, когда домовладелец придет, спущусь к нему - одолжу раскладушку, у него есть. Обойдусь без аптеки, просто, наверное, давно не ездил на пляж, это с непривычки.
Она порозовела, загорела - как-то позолотилась вся, как будто в солнечном свете искупалась. Волосы, высыхая, светлеют, становятся почти белыми, выгоревшими на солнце - "калифорнийская блондинка", приходит Айку на ум. Если бы не это выражение неуверенности, прячущееся во взгляде, в угла рта, которое она прежде скрывала ярким макияжем, как будто отводила смотрящему глаза - была бы девушка с плаката.
- Не надо ничего готовить, хочешь, возьмем пиццу на вынос... Послушай, тебе не нравится? Не нравится, когда я тебя за руку держу? Не нравится, что держу, или вообще, прикасаться?
Она намазала ему спину, погладила по голове - но забрала пальцы днем, когда он положил ее руку себе на грудь, и сейчас, хотя между ее ладонью и его телом была плотная джинса.
Значит, для нее эти прикосновения отличаются, и он хотел бы знать, чем, потому что у него есть кое-какая догадка.
- Мне нравится, когда ты меня трогаешь, или самому дотрагиваться до тебя - это не про секс. Это просто прикосновения, они не значат, что дальше должно быть что-то еще. Может не быть ничего, это нормально, я тебя услышал. Не должно и не будет, если ты не хочешь, но ты живая, что бы тебе сейчас не казалось. И если тебе захочется кого-то коснуться - или чтобы кто-то коснулся тебя - я пойму правильно. Я понимаю разницу. Все в порядке.

Ей, значит, нравится - и он, и когда они друг друга трогают. Он не ошибся на пляже - ей было приятно, и сейчас она трогала его без необходимости, не по принуждению. Ей нравится, но она боится, и это, в общем, кажется Айку подтверждением его догадки: любое прикосновение для нее связано с сексом, причем с сексом нежеланным.
После ее рассказа о Миле - об обстоятельствах, при которых Мила появилась - Айк больше верит в ее слова: когда она сказала, что ей никогда не было приятно, она не преувеличивала. Тот контейнер и матрас в чехле - это не единственное, что с ней случилось, и не первое, и, наверное, его слова кажутся ей чем-то вроде птичьего чириканья или собачьего лая: она слышит, но что толку.
Ему самому было нелегко поверить, что все может быть как раньше - но у него хотя бы было это "раньше", и он помнил, как это было раньше, заставлял себя помнить, потому что знал, что дело не в нем, что это не с ним что-то непоправимо не так, и "раньше" было доказательством, подтвержденим, не давало забыть, не давало свыкнуться с другими мыслями. Ее "раньше" - это пьяный секс с тремя, каждый из которых мог стать отцом ее дочери, первый секс, в котором не было ни любви, ни привязанности, ни, вероятно, даже желания, а затем все  это уже здесь, в Штатах, и не удивительно, что она считает, что секс может быть только таким: болезненным, унизительным, грязным.
Он может два часа кряду говорить, что это не так - может, наверное, голос сорвать на этом, но даже если она захочет поверить, как у нее это выйдет? Никак - и тут Айк ее не может винить.
- Понятно, - медленно соглашается он - не намеревается сейчс с ней спорить, не намеревается переубеждать, да и потом, что он ей скажет?
Ты не хочешь секса, потому что тебя как-то не так трахали?
Можно подумать, он знает, как ей надо - можно подумать, это не его жена предпочла другого, пока он торчал в Сирии. Причин может быть множество, но факт есть факт: он не так чтобы состоялся, как партнер.
И не стоит удивляться, что Надя не готова полностью ему поверить - Айк и не обижен, на ее месте, наверное, многие девчонки вообще бежали бы без оглядки, только взглянув на него, Айк в курсе, какое впечатление производит и его это не тяготит, наоборот, это что-то вроде защитной окраски, предупреждения не приближаться.
И, скорее всего, она вообще начала с ним разговаривать, потому что он никогда до нее не дотрагивался - даже попытки не делал, никогда не шутил как-то двусмысленно, не делал девушкам комплименты, касающиеся их внешности и фигуры, на что щедры и Фрэнк, и Дюк.

И, видимо, он выбрал неверную тактику - разговоры не помогут. Не в ее ситуации - потому что все, что он может ей сказать, сейчас не будет иметь для нее никакого смысла: у нее просто нет опыта, когда прикосновения не приводили к сексу (как у всех девушек из "Катманду", за редким исключением), а секс был бы ей приятен.
И чем больше он говорит об этом, тем больше, наверное, ее пугает - потому что может подумать, что она сама не прочь.
Потому что она решит, что это все куда важнее для него - уложить ее на спину.
Не то что ему бы не хотелось - Айк вовсе не святой, не собирается даже перед самим собой делать вид, будто она нравится ему без вот этого, будто он никогда не смотрел на ее ноги или грудь, но сейчас - и вот это для него само собой разумеется - все это отложено в долгий ящик, в очень долгий ящик. Существует даже не как возможность, не как версия будущего, а как тень возможности - такие вот у них обстоятельства, так все сложилось, и чем чаще он заводит эту тему, тем, должно быть, сильнее она нервничает, опасаясь, как бы все не обернулось привычным сценарием.
- Все нормально, - еще раз повторяет он - больше чтобы ее успокоить.
Разговоры - неверная тактика. Ей нужен опыт - опыт того, что прикосновения не становятся угрозой, опыт какой-то нормальности.
Ей бы перестать ждать, что после каждого касания может все повториться - и вот над этим Айк и намеревается поработать. Показать, что он безопасен - хотя бы он, для начала он, и его касания безопасны, и когда она до него дотрагивается - это тоже безопасно.
Не так уж сложно, если держать себя в руках - а с этим у него полный порядок: иногда ему кажется, что в этом ему вообще нет равных, в том, чтобы держать себя в руках, тюрьма в этом смысле отличная школа.

- И сколько мне лежать со сметаной? Ты уверена, что так и должно пахнуть? Есть ее потом нельзя, ведь так? Может, посмотрим телек?
Она что-то смотрит, он знает - иногда просыпается днем, и слышит, как на кухне работает телевизор. Наверное, ей скучновато одной в квартире, когда он либо спит, либо на работе - ну вот, сегодня они вышли из дома, и, может, повторят завтра.
- Чем займемся завтра? Я свободен до вечера, можем снова съездить на пляж - или, как я говорил, одолжить лодку и сплавать туда, где волны поменьше - там удобнее учиться плавать.

Они не очень-то бросаются в глаза, ему кажется. Не так уж на них и глазеют, несмотря на заметную разницу в возрасте, несмотря на то, что они держатся за руки - на улице столько людей, что это едва ли не вынужденная мера, если они не хотят потерять друг друга в толпе, но Надя не забирает руку, держится рядом, крепко сцепив свои пальцы с пальцами Айка, а затем и вовсе приподнимается на цыпочки, чтобы дотянуться до него, и он обхватывает ее за талию, помогая удержать равновесие.
Она захвачена атмосферной этого веселья, пьянящего, настоящего, совсем не такого, как в "Катманду" - глаза блестят, она будто и забывает, что должна бояться и его тоже, просто на всякий случай, так увлечена проходящим оркестром. Айк работает локтями, оберегая Надю от напирающей толпы, и потихоньку они оказываются в первом ряду, там, где ей не нужно подпрыгивать, чтобы рассмотреть проходящий парад над чужими плечами. Ставит ее перед собой, обнимая за талию, прижимая спиной к себе - прямо в нескольких шагах тянется шествие, за оркестром идут танцовщики и танцовщицы в ярких национальных костюмах. У женских юбок, туго обтягивающих бедра, от колен яркие широкие оборки, разлетающиеся с каждым шагом - красные, желтые, оранжевые, цвета кажутся глубже в свете уличных фонарей, глубже и ярче. На головах тюрбаны или ободки с цветами - кругом улыбки, в руках веера и корзины с искусственными цветами, мужчины не отстают - рукава цветных рубашек тоже украшены оборками, на головах смешные соломенные шляпы - канотье, вспоминается Айку прочитанное словечко. Под приветствия и смех зрителей в толпе танцоров идет пара на ходулях, пританцовывая в ритме звучащей музыки. Когда они проходят мимо Айка и Милы, он слышит перезвон колокольчиков - видимо, прикрепленных к ходулям.
Движение по маршруту всего шествия перекрыто, парад идет от центра города к пляжу, Айк и Мила приехали ближе к конечной точке - но не похоже, что праздник вскоре закончится.

За танцорами тянутся несколько небольших платформ - на них музыканты и колонки, и снова музыка, очень много музыки, и здесь уже к танцорам присоединяются зрители, среди ярких костюмов все больше попадается нормальной одежды, пусть и наскоро украшенной: у кого-то на шее яркий шарф из искусственных перьев, вееры, цветы в волосах.

Полнотелая женщина, ровесница Айка - ослепительно красивая, смуглокожая, в ярко-синем с белым платье, двигающаяся с грацией, которой могли бы позавидовать многие девушки из "Катманду" - подмигивает Наде, поравнявшись с ней, протягивает руку, обхватывая Надю за запястье.
- Потанцуй с нами, красавица! - с густым кубинским акцентом, практически непереводимым, говорит женщина, в улыбке показывая ярко-белые зубы. - Идем! Такая беленькая! Идем!
То тут, то там другие танцоры выводят за собой из зрителей других - Айк видит это, слегка расслабляется.
  - Все в порядке, - наклоняется он к ее уху. - Она зовет танцевать с ними.
Женщина, должно быть, угадав смысл его слов, кивает - кивает ему, кивает Наде, потом вынимает из своего тюрбана огромный ярко-синий цветок на заколке и ловко прицепляет его Наде над ухом, подкалывая светлые пряди.
- Идем, - снова зовет она, пританцовывая - широкие оборки кружатся вихрем, от нее крепко пахнет ванилью и бананами. - Такой красавице нужно много танцевать, больше танцевать, твой муж танцует с тобой, mi angelito?
Много музыки, много людей, много ярких красок - это Майами, немного диковатая его часть, и Айк сам по себе ни за что бы не выбрался из своей квартиры в это безумие, но захотела Надя - и сейчас он ловит любую ее реакцию - ей нравится? Это то, чего она хотела? Ей комфортно?

Она робко, но все же выходит н зов этой женщины - и его вытаскивает, само собой, потому что Айк ее не отпускает, и не отпустил бы одну в этой толпе. Но люди выходят то тут, то там - танцоры выводят одного за другим, музыка не прекращается, все пританцовывают, хлопают в ладоши, подошвы стучат в ритм по асфальту, в воздухе пахнет жарко и пряно, и Надя танцует, ее белое платье ярко выделяется в сумерках, кажется сияющим в электрическом свете фонарей, она переступает с ноги на ногу, не отпуская его пальцев, а потом кружится, когда он держит ее за руку над головой, и танцовщица смеется, хлопает Наде, снова называя ее ангелом.
Вокруг тоже танцуют - зрители присоединяются к шествию, медленно в танце продвигаются вперед, теперь другие на пути парада им хлопают и приветствуют, а танцоры зовут все новых и новых, как будто стремятся всех втянуть в этот праздник.
Среди загорелых, смуглокожих выходцев с Кубы и уроженцев Флориды Надя выделяется как сливочный торт среди брауни - но никто не смотрит на нее слишком пристально или недружелюбно, никто не смотрит с похотливым интересом, и Айк немного расслабляется, вслушивается в музыку.

Раньше - очень давно, невероятно давно - Айку нравилось танцевать. Он хорошо чувствовал собственные габариты, хорошо чувствовал ритм - и ему нравилась атмосфера танца, некоторой вольности, флирта, разговора без слов. Сейчас с этим сложнее, ему потребовалось время, чтобы заново принять себя, принять свое тело, себя в этом теле - покалеченном, переломанном, но живом, но кое-что получилось, и он не стоит столбом, не нарушает этого танцевального рисунка.
Надя тоже танцует - совсем не так, как танцевала в "Катманду", сейчас видно, что она делает это для себя, даже когда она покачивает бедрами или взмахивает волосами, что выглядит если не сексуально, то все же привлекательно. А еще она смотрит на него - как будто хочет узнать, все ли ему нравится, нравится ли ему, как они танцуют среди других людей, под эту музыку, может, не слишком стройную, но громкую и зажигательную.
Почему-то ему приходит на память тот давний вечер, когда она что-то приняла - кокаин, скорее всего, в клубе ходил по рукам кокаин, кокаин и таблетки, и танцовщицы тоже, бывало, принимали, если были не в настроении, чтобы не схлопотать недовольство Эда. Надей он частенько был недоволен - она плохо флиртовала с посетителями, плохо заигрывала, плохо танцевала - и он все угрожал и угрожал ей бог знает чем, и в тот вечер она что-то приняла, а потом вышла на сцену и разделась почти полностью, осталась только в крошечном топе, и, кажется, именно тогда тот ублюдок ее и приметил, наверное, решил, что наркоманка уцепится за возможность заработать еще немного сверху того, что получает в клубе...
Но сейчас она сама на себя ту не похожа - сейчас она танцует, кажется, с удовольствием, по собственному желанию, смеется в ответ на смех девицы в шортах, которая обнимает ее за талию и прижимается грудью к ее груди, выделываясь перед своим парнем.
Танцует, кружится, юбка кружится вокруг ее коленей, и когда она влетает Айку в руки, он чувствует ее сбитое дыхание, смех, которым еще полнится ее грудь - она обнимает его за шею, чтобы удержаться на ногах, обдавая горячим дыханием, а потом над их головой взрывается первая ракета, выбрасывая в темное небо золотые и серебряные брызги.
Она вздрагивает, но не отстраняется - Айк держит ее за талию, обхватил автоматически, не давая ей упасть, и сейчас под его ладонью ее талия не застывает, не каменеет. Она гибкая, мягкая - и Надя, запрокинув голову, смотрит ему в лицо, а вокруг все смотрят на небо, толпа в едином движении затаила дыхание, и выдыхает, когда разрывается яркими брызгами новая ракета.
Под этот выдох Айк наклоняется, мягко привлекая ее за талию к себе, не спуская руку на ни дюйм - как будто им по шестнадцать и за ними присматривают строгие блюстители нравов.
Наклоняется и прижимается ртом к ее рту - губы у нее мягкие, удивленно вздрагивают, но Айк не делает ни попытки углубить поцелуй, потому что кроме секса есть еще вот это. То, что важнее, то, что намного больше - то, что у них может быть, если она поверит ему и поверит самой себе.

После этой паузы - Айк даже не знает, сколько она длилась, сколько он целовал ее, две секунды, десять, полминуты - окружающее снова накатывает на него: он вновь слышит музыку, слышит залпы фейерверков, слышит смех возле себя, такой соблазняющий, кокетливый смех, должно быть, эта та девушка в белых шортах...
Кто-то подталкивает его в спину, натыкаясь на него - они стоят, застыли на месте в этом поцелуе, и Айк, как бы ему не хотелось обратного, все же прерывает поцелуй, ведет куда-то головой, вдыхая запах ее кожи с виска.
- Мне очень хорошо с тобой, - вырывается у него внезапно - он даже не собирался говорить ничего такого, вообще не намеревался касаться этой темы, сложной темы, которая между ними никуда не делась, которая занимает все пространство комнаты между диваном и раскладной походной кроватью, которую Айк никак не подчинит.
Да и какое ей дело, хорошо ли ему - она ему ничего не должна, не должна об этом беспокоиться, и это вообще не важно, и Айк действительно не собирался, но вот сейчас это как-то само выходит, само получается: ему хорошо с ней, и теперь она это знает.

Он и не ждет многого, не ждет, что она повиснет у него на шее и предложит немедленно попробовать все остальное, перестанет бояться и раздвинет ноги - все с этим много сложнее, и Айк не ждет ничего подобного, но уже то, что она не отпрыгивает от него после поцелуя в испуге или возмущении, не отнимает руку, не говорит вновь, как ей жаль и как она не может ничего ему дать - это же хорошо. Не для него - для нее, раз ее это не испугало, не вызвало... Ну, какой-то другой реакции, негативной реакции - вместо этого она выглядит странно задумчивой, как будто Айк ей задал вопрос, на который она не знает, как ответить, и теперь она ломает над этм голову, задумчивая, притихшая, больше не смеющаяся, хотя нельзя сказать, что расстроенная - он смотрит на нее раз за разом, но не замечает следов растерянности, страха или обиды.
И еще она не отнимает руку - они так и идут, держась за руки, и когда естественное движение толпы кидает их друг к другу, прижимает, она не пытается отстраниться, не пытается сохранить дистанцию, а вокруг продолжается эта огромная вечеринка, и все еще очень много музыки, и кажется, что вокруг разлито это предвкушение - чисто физической радости, чисто физического удовольствия.
Наверное, оно и подтолкнуло Айка сделать то, что он сделал, - это предвкушение, а еще желание показать ей, что все может быть и вот так: иначе, чем она боится. Иначе, чем у нее было.

Оркестр уходит вперед, колонки - к океану, они наконец-то могут расслышать друг друга без того, чтобы кричать в полный голос - и по ней видно, что она хочет что-то сказать, и Айк уверен, что она повторит, что между ними ничего не может быть из того, чего бы ему хотелось, и он готовится возразить, хотя мало верит в эффективность этих возражений, но, к его удивлению, она говорит совсем о другом.
Спрашивает, почему ему хорошо с ней - спрашивает так, как будто хочет услышать его ответ, правдивый ответ, как будто это важно, и он не думает о том, чтобы отшутиться, как-то свернуть тему, особенно когда она повторяет это свое "почему", кладет ему ладонь на грудь, почти так, как он положил ее руку на пляже неделю назад, но на этот раз она делает это сама и не убирает пальцы.
Само так выходит, что они начинают дышать в унисон - и Айк думает, что она чувствует, как бьется его сердце, и может быть, даже прислушивается к его сердцебиению, но едва ли это станет ответом.

Ее "я ничего не делаю" он расшифровывает без труда - она наверняка говорит о том, что ей приходилось делать с другими: в клубе, в том контейнере, черт знает, где еще. О том, чего ей делать не хотелось - но чего от нее ждали, чего требовали, за что платили.
- Потому что...
Ему ничего внятного не приходит в голову - как объяснить, что ему нравится держать ее за руку, или разговаривать с ней, или даже смотреть?
Айк не лишен и других, вполне естественных желаний - она нравится ему и физически, его волнует ее тело, тело привлекательной женщины, и не будь она так глубоко травмирована, он бы наверняка предпринял еще пару попыток уложить ее в койку, раз она сама сказала, что он ей нравится, и перевел бы это "нравится" именно в этом ключе, что он ей нравится и физически, но именно этого она и не хочет, не может, вот как она говорит, не может и не хочет, и никогда не сможет и не захочет, и любые его уговоры стали бы тем самым насилием, которого она хлебнула сполна.
- Ты делаешь. Делаешь так много всего - и сегодня, разве не так? Меня не было бы здесь без тебя - а мне здесь нравится, это... Хорошо. Мне хорошо здесь, с тобой, и не только здесь. Просто хорошо.
Она держит руку на его груди - но не чтобы держать его на расстоянии, скорее, совсем наоборот, и Айк обхватывает ее за талию, почти обнимая, смотрит ей в лицо.
- Если ты чего-то не хочешь делать - все ок, можно найти что-то, что тебе понравится. Гулять. Разговаривать. Ездить на пляж.
Соблазна все же слишком много, Айк накрывает ее ладонь на своей груди пальцами, ведет выше, пока она не касается его кожи над воротником рубашки.
- Послушай, я знаю, почему ты не хочешь, чего ты боишься. Я не буду тебя заставлять, я умею... Умею обходиться без секса, понимаешь? Умею решать этот вопрос, это не проблема, вообще нет. Другое намного важнее. С тобой важнее.
Он начинает сам путаться в том, что хочет ей сказать - окончательно теряется. Ближе всего к истине было то, что ему хорошо с ней - и Айк пожимает плечами.
- Ты мне нравишься, - признавая поражение в этом бою, повторяет он то, что уже ей говорил - с его точки зрения это все объясняет.